– Э-эх!..
Учитель вздыхает, снова натягивает пальто и укрывается с головой.
Семь лет тому назад батюшка говорил ему, когда он стал просить разрешения жениться на его второй дочери:
– Ну, благословлю я вас, скажем, благословлю, – ну, как же вы обходиться будете? Как обходиться будете? Деточки пойдут, Бог благословит, сказано бо: плодитесь и размножайтесь, а у тебя двенадцать целковых в месяц, – одному не на что глядеть. И рад я вас, скажем, благословить, рад благословить, да куда вы, сирые, приклоните главы свои? Я стар, немощен, скоро Бог призовет, куда вы, сирые?.. Кабы ты дослужился, ну, скажем, триста рублей в год, – слова не скажу тогда: да благословит вас Господь Бог. Нет, сын мой, не судил вам Господь. Мне помирать скоро, а ты неси без ропота свой крест до конца.
Поплакала поповна, он с полгода сам не свой ходил, потом опять пошло все по-прежнему: школа, ребятишки. Поповна вышла за семинариста, посвященного в дьяконы в соседнем приходе, а он вот лежит на кровати в меблированных комнатах в незнакомом городе, среди незнакомых людей, чуждой обстановки и слушает, как шумит в ночной мгле за окном немолчный прибой. И опять встают горы, море, солнце, набережная, рестораны, публика, страшно мешаясь с впечатлениями деревенского житья, соломенными крышами, мужиками в лаптях.
III
Годы шли, он все меньше и меньше вспоминал о поповне, о своем угле, о детишках с белобрысыми головками, которые бы сидели за чайным столом. Дни, повторяясь друг за другом, как тиканье стенных часов, все покрывали, нивелировали, делали безразличным. Он ездил в город ежемесячно за жалованьем. Это было для него каждый раз целым событием. Городишко был маленький, глухой и захудалый, но ему после деревенских изб, после навоза, плетней, соломенных почернелых крыш – здания острога, полицейского управления, казначейства казались чуть не дворцами. Другим событием, нарушавшим однообразие деревенской жизни, были наезды начальства. Каждый месяц приезжал инспектор народных училищ, маленький, кругленький женолюбивый человек, и раз или два в год – сам директор. Когда приезжало начальство, учитель делался сам не свой, и не потому, чтобы у него плохо шло дело, – шло оно у него не лучше и не хуже, чем в большинстве школ уезда, – а в силу какого-то внутреннего, органического, неотвратимого страха. И начальство у него не было свирепое или особенно придирчивое, но весь уклад, отношения, манеры, голос, движения – все как будто говорило: «Эй, смотри, помни мне, смотри!..» И он помнил, постоянно помнил, и, когда приезжало начальство, делался совершенно неузнаваемым: суетился, лицо глупело, без толку тыкался к ученикам, и, когда шел наконец провожать, чувствовал себя разбитым. Каждый раз перед приездом начальства он убеждал себя и думал: «Ну, чего я? Разве он не из такой же глины слеплен, что и я? Дело у меня не хуже идет, чем у других, чего же я? Э, брат, не робь, дело ведь в шляпе».
Но когда в околицу въезжал тарантас инспектора и, звеня бубенцами, подкатывал к школе, а из него, кивая головой, любезно здороваясь, вылезал сам, все рассыпалось, и страх, неотвратимый, непреодолимый, против сознания, охватывал учителя.
И странно, тогда он относился к этому своему состоянию, как к чему-то естественному, неизбежному, не задаваясь по этому поводу никакими вопросами и лишь чувствуя несказанное облегчение, когда начальство уезжало. Теперь же все это, этот страх и трепет вдруг показались ему ненужными, лишними в его жизни.
– Почему?
Он не мог ответить на этот вопрос, но все, что он пережил за последнее время, все, что он увидел за эту поездку, что открывалось перед ним, – все это, вся эта новая обстановка как будто отбросила отблеск на его прошлую жизнь, и она ему показалась при новом освещении.
С чего же это началось? Полгода тому назад, когда он, усталый и голодный, возвратился из училища и вошел в свою каморку, у него странно защекотало в горле. Он закашлялся и стал откашливать вместе с мокротой сгустки крови. Он испугался, лег и пролежал в постели два дня. Кровохарканье больше не повторялось, но стала одолевать незнакомая дотоле слабость; по утрам его лихорадило, а ночью он подымался с постели в поту. Но,