– А ты разве не мужик? – перебила его Мальва, внимательно слушая его речь.
– Я мещанин! – с некоторой гордостью отрекся Сережка. – Города Углича мещанин.
– А я – из Павлиша, – задумчиво сообщила Мальва.
– За меня никого нет заступника! А мужики… они, черти, могут жить. У них и земство и все такое.
– А земство – это что? – спросила Мальва.
– Что? А черт его знает что! Для мужиков поставлено, их управа… Плюнь на это… Ты говори о деле – устрой-ка им стычку, а? Ничего ведь от этого не будет, – подерутся только!.. Ведь Василий бил тебя? Ну, вот и пусть ему его же сын за твои побои возместит.
– А что? – усмехнулась Мальва. – Это хорошо бы…
– Ты подумай… разве не приятно смотреть, как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов?.. двинула ты языком раз-два и – готово!
Сережка долго, с увлечением рассказывал ей о прелести ее роли. Он одновременно и шутил и говорил серьезно.
– Эх, ежели бы я красивой бабой был! Такую бы я на сем свете заваруху развел! – воскликнул он в заключение, схватил голову в руки, крепко сжал ее, зажмурил глаза и замолчал.
Луна уже была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо. Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но все это было жалко и ничтожно перед лицом моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.
Отец и сын сидели в шалаше друг против друга, пили водку. Водку принес сын, чтобы не скучно было сидеть у отца и чтобы задобрить его. Сережка сказал Якову, что отец сердится на него за Мальву, а Мальве грозит избить ее до полусмерти; что Мальва знает об этой угрозе и потому не сдается ему, Якову, Сережка смеялся над ним.
– За-адаст он тебе за твои шашни! Так оттянет уши, что они по аршину величиной будут! Ты лучше не попадайся на глаза ему!
Насмешки рыжего, неприятного человека породили в Якове острую злобность к отцу. А тут еще Мальва мнется и, глядя на него то задорно, то грустно, усиливает до боли его желание обладать ею…
И вот Яков, придя к отцу, смотрит на него, как на камень посреди своей дороги, – на камень, через который невозможно перескочить и обойти его нельзя. Но, чувствуя, что он нимало не боится отца, Яков уверенно смотрел в его угрюмые, злые глаза, точно говорил ему:
«Ну-ка, тронь?!»
Они уже дважды выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.
Рогожи шалаша шуршали под ветром, лубки постукивали друг о друга, красная тряпка на конце шеста лепетала что-то. Все эти звуки были робки и похожи на отдаленный шепот, бессвязно, нерешительно просивший о чем-то.
– Что, Сережка пьет все? – угрюмо спросил Василий.
– Пьет, каждый вечер пьяный, – ответил сын, наливая еще водки.
– Пропадет он… Вот она, свободная-то жизнь… без страха!.. И ты такой же будешь…
Яков кратко ответил:
– Я таким не буду!
– Не будешь?! – хмуря брови, сказал Василий. – Знаю я, что говорю… Сколько времени живешь здесь? Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? – Он сердито плеснул из чашки в рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.
– За такое малое время многого здесь и нельзя добыть, – резонно ответил Яков.
– А коли так, так нечего тебе тут шалыганить – иди в деревню.
Яков молча усмехнулся.
– Что рожу кривишь? – угрожающе воскликнул Василий, озлобляясь спокойствием сына. – Отец говорит, а ты смеешься! Смотри, не рано ли начал вольничать-то? Не взнуздал бы я тебя…
Яков налил водки, выпил. Грубые придирки обижали его, но он крепился, не желая говорить так, как думал и хотел, чтоб не взбесить отца. Он немножко робел пред его взглядом, сверкавшим сурово и жестко.
А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.
– Говорит тебе отец – ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и… марш в деревню! Слышишь?
– Не пойду! – твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.
– Это как так? – взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. – Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?
Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.
– Ничего я не забыл, – вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. – Ты-то все ли помнишь, гляди?
– Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги…
Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:
– Ты не тронь меня… Здесь не деревня.
– Молчать! Я тебе везде – отец!..
– Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, – усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.
Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но – весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.
– Не выпорю? – хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.
– Здесь – все ровня… Ты рабочий – и я тоже.
– Вон что-о?
– Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала…
Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.
– Смотри! – предупредил он его, сжимая кулаки.
– Я тебе – посмотрю!
– Брось, мол!
– Ага… ты!.. ты – отца?.. отца?.. отца?..
Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.
Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками,