Он подходил к тому месту, где улицу Пестеля пересекает Моховая, и вдруг увидел, что один из четырёх углов на перекрёстке сметён бомбой, словно отрезан. Все квартиры всех пяти этажей углового дома были видны снаружи – комнаты, оклеенные разноцветными обоями, столы, заваленные снегом, шкафы, зеркала. «Как близко от них упала бомба», – подумал он с тревогой. Действительно, они когда-то жили совсем близко – не то в третьем, не то в четвёртом доме от угла. Он свернул за угол и сразу увидел этот дом.
Сначала ему показалось, что дом их не изменился. Шестиэтажная угрюмая тёмно-серая стена с какими-то мрачными лепными украшениями. Вон их парадное. Он вспомнил кислый, пыльный запах этого парадного и грязноватые его окна, на которых из множества цветных стёкол складывались изображения рыцарей, очень занимавшие его, провинциала.
Он сделал ещё несколько шагов и остановился, потрясённый. Как это он сразу не заметил, что все окна во всех этажах этого дома выбиты!
Уже всё поняв, но всё ещё надеясь, он поспешно подошёл к дому. Нет, от дома осталась только коробка, только фасад, а крыши нет, ни одного междуэтажного перекрытия нет, весь дом как пустой орех. Сквозь впадины выбитых окон видел он переплетение сорванных, изогнутых взрывом балок.
Только теперь, когда стало совершенно ясно, что Лизиной матери здесь нет, он впервые понял, как ему хотелось с ней повидаться. Он боялся этой встречи, но очень ждал… Только от неё одной он мог узнать что-нибудь о Лизе… Когда он ехал сюда, у него была надежда, в которой он ни разу себе не признался: что Лиза тоже здесь, что старуха и Лиза опять живут вместе, как раньше…
Он стоял перед разрушенным домом, придавленный мешками, и думал. Нельзя ли спросить кого-нибудь о старухе, узнать о ней что-нибудь? Но кого тут спросишь? Дом разрушен, конечно, давно, – вероятно, ещё в сентябре. Ну и досталось же этой Моховой! Куда ни глянешь – ни одного уцелевшего окна. Здесь никто не живёт… И ни одного человека на улице… Ох, как тихо!..
Солнце уже зашло, и между домами клубились голубые морозные сумерки, хотя небо ещё сияло, Лунин медленно побрёл назад, к углу. Он не знал, куда пойдёт теперь. Ему было всё равно, куда идти. Один-единственный раз сделал он попытку узнать о Лизе, и ничего не вышло. Теперь он больше никогда о ней не услышит…
Он дошёл до улицы Пестеля и машинально свернул в сторону Фонтанки. По узкой тропочке между сугробами дошёл он до набережной Фонтанки и остановился.
Мешки давили его, но он не замечал их. Перед ним, на другой стороне Фонтанки, был Летний сад. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, между голыми редкими деревьями видны были зенитки.
Он стоял и неподвижно смотрел перед собой, как вдруг какая-то маленькая женщина вынырнула из-за угла и прошла мимо него. Несмотря на мороз, пальто на ней было расстёгнуто, и шерстяной платок не завязан, а только накинут на волосы.
Её лицо он видел не больше мгновения. Это было исхудавшее личико, обтянутое синеватой кожей, с бледными, плотно сжатыми губами. Страшнее всего показались ему её глаза. В глазах её было столько боли, что всё перевернулось в нём.
Она пошла прочь от него по набережной Фонтанки, а он стоял и смотрел ей вслед. Она, видимо, очень торопилась, словно хотела убежать от чего-то как можно дальше, но ноги в тёмных валенках едва повиновались ей, волочились, заплетались. Она старалась держаться поближе к стене и часто хваталась за неё рукой, чтобы не упасть. Но всё же упала в снег. Сразу поднялась, сделала два-три шага и упала опять. И снова поднялась.
Тогда, не в силах забыть выражения её глаз, Лунин побежал догонять её. Он слегка задыхался под тяжестью своих мешков.
– Постойте!.. Постойте!..
Но она, вероятно, не слышала его и продолжала идти не оборачиваясь. Однако расстояние между ними быстро уменьшалось.
– Извините… – сказал он над самым её ухом. Она качнулась, остановилась и взглянула прямо ему в лицо невидящими глазами. И сейчас же опять пошла…
– Да постойте же! – сказал он, хватая её за рукав.
Когда она снова остановилась, он сбросил свои мешки в снег и, полный внезапной решимости, начал поспешно развязывать их, боясь, как бы она опять не ушла.
– Вы, верно, очень есть хотите… Вы давно не ели… – бормотал он, стараясь справиться закоченевшими, негнущимися пальцами с замёрзшим узлом.
Она стояла, не понимая, и безучастно глядела на него невидящими, полными страдания глазами.
Наконец узел поддался, он засунул обе руки в мешок и вытащил первое, что попалось, – буханку хлеба.
– Вот, – сказал он и протянул ей буханку.
При виде хлеба лицо её вздрогнуло, губы разжались, в глазах появилось что-то вроде испуга. Она слегка отпрянула.
– Возьмите… Да берите же.
Он положил буханку ей в руки.
– Это вы мне? – спросила она, не веря.
– Ну вам, конечно, – сказал он, переполненный жалостью и нежностью к её тонким рукам.
Она смотрела то на хлеб, то на него.
– Почему мне? – спросила она.
– А мне не надо… – забормотал он поспешно. – Я приезжий и опять уезжаю… У меня есть, и мне не надо.
И вдруг он увидел, что слёзы брызнули у неё из глаз на хлеб. И прежде чем он успел что-нибудь сообразить, она упала перед ним на колени.
Этого он уж никак не мог перенести. Он испуганно схватил её и поднял.
– Я дам вам ещё, ещё! – говорил он, засовывая банку консервов в карман её пальто. – Ешьте! Отчего вы не едите? – Он весь дрожал от волнения. – Съешьте кусочек хлеба – вам сразу станет лучше. Я вам дам ещё, у меня много…
Ему ужасно хотелось, чтобы она тут же, при нём, начала есть. Но она спрятала буханку под пальто и замотала головой.
– Почему? – спросил он.
– Дети, – сказала она.
– У вас есть дети?
Она кивнула.
– Много?
– Двое.
– Где они?
– Дома.
– А куда же вы шли?
– Я убежала… Мне нечего было им дать…
Лунин нагнулся, связал свои мешки и поднял их на плечо.
– Пойдёмте, – сказал он. – Покажите, где вы живёте.
Он торопился, и она не поспевала за ним. Она старалась даже бежать. Он останавливался, чтобы подождать её, потому что не знал, куда идти. Когда ему казалось, что она вот-вот упадёт, он хватал её за локоть. Они вернулись на улицу Пестеля, прошли по ней до Литейного и перешли через Литейный. Быстро темнело. По узкой хрусткой тропочке пересекли они пустынную площадь, позади которой смутно белела большая церковь в чугунной ограде. Они прошли мимо церкви и свернули направо, на улицу Маяковского.
– Скоро? – спросил Лунин.
– Сейчас, – сказала она еле слышно.
«Дети…» – думал Лунин. Всё он мог перенести, смерть и мучения взрослых он мог перенести, но мучения детей перенести нельзя. Они вошли во двор. «Однако она далеко успела уйти… – думал он. – Живы ли они ещё?..»
– Здесь?.. Выше? – спрашивал он её, поднимаясь в темноте по незнакомой лестнице.
Обессиленная, она уже не могла отвечать ему. Он остановился на площадке и ждал её. Еле заметная во мраке, она, прижимая хлеб к груди, одолела наконец лестницу, поравнялась с ним и толкнула дверь квартиры. Дверь была не заперта.
Он вошёл в квартиру вслед за нею. Тут тьма была полная, – занавешены окна. В квартире оказалось ничуть не теплее, чем на лестнице. Он двигался в темноте только по слуху: слышал её шаги и шёл за нею. Они вошли ещё в какую-то дверь. И тут не теплее. Он с грохотом наткнулся на железную печурку и ушиб колено. Вероятно, пришли. Он опустил свои мешки на пол и полез в карман за электрическим фонариком.
Когда жёлтый кружок света побежал по стенам, ему показалось, что комната пуста.