26–27 июля Политбюро под председательством Брежнева приняло решение определить предварительную дату введения войск в Чехословакию. Тем не менее советская сторона продолжала вести переговоры с Дубчеком и чехословацким руководством. Брежнев вместе с остальными советскими руководителями пытался запугать «Сашу», как звали Александра Дубчека в Москве. Убедившись, что эти попытки не дают результата, кремлевское руководство после нескольких месяцев проволочек сделало роковой выбор: 21 августа вооруженные силы СССР и других стран – участниц Организации Варшавского договора (включая ГДР, но без Румынии) оккупировали Чехословакию [783].
Особую поддержку Брежневу во время чехословацкого кризиса оказывали два человека. Министр иностранных дел Андрей Громыко помог Брежневу преодолеть опасения возможной конфронтации с Западом из-за Чехословакии. На заседании Политбюро Громыко сказал: «Сейчас международная обстановка такова, что крайние меры не могут вызвать обострения, большой войны не будет. Но если мы действительно упустим Чехословакию, то соблазн великий для других. Если сохраним Чехословакию, это укрепит нас» [784]. Юрий Андропов, назначенный Брежневым на пост председателя КГБ в 1967 году, задействовал все ресурсы этого ведомства, чтобы обосновать необходимость вторжения в мирную, спокойно живущую и дружественно настроенную к СССР страну. В своих докладах на Политбюро Андропов доказывал, что альтернативы силовому варианту нет. По его инструкции оперативники КГБ подтасовывали факты, изображая мирные реформы в Чехословакии как подготовку к вооруженному мятежу, наподобие венгерского восстания в 1956 году. Поскольку Андропов был в то время послом в Будапеште, его мнение теперь было особенно значимо для политического руководства [785].
Чехословацкие события вынудили Брежнева пройти ускоренный курс по кризисному реагированию и анализу международной ситуации. Он воспрянул духом, когда худшие опасения после ввода войск ОВД в Чехословакию не подтвердились: США были заняты вьетнамской войной, а Западная Европа даже не ввела санкций против СССР. Несмотря на потрясение, взрыв общественного возмущения и шквал негодования в СМИ, руководители западных стран вели себя так, как будто ничего страшного не произошло. Это означало еще одно фактическое признание на право СССР господствовать в Восточной Европе, а значит – советскую политическую победу. «Единство соцлагеря» было спасено, и в Кремле недавняя неуверенность сменилась победной эйфорией. В сентябре 1968 года Громыко, чей прогноз блестяще подтвердился, докладывал членам Политбюро: «Решимость, с которой Советский Союз действовал в вопросах Чехословакии, вынудила американских руководителей более трезво взвешивать свои возможности в этом районе и вновь убедила в решимости руководства нашей страны, когда речь заходит об отстаивании жизненных интересов СССР» [786]. В кругу своих подчиненных министр говорил с еще большим оптимизмом: «Смотрите, товарищи, как за последние годы радикально переменилось соотношение сил в мире. Ведь не так давно мы были вынуждены вновь и вновь прикидывать на Политбюро, прежде чем предпринимать какой-либо внешнеполитический шаг, какова будет реакция США, что сделает Франция. Эти времена закончились. Если мы считаем, что что-либо надо обязательно сделать в интересах Советского Союза, мы это делаем, а потом изучаем их реакцию. Наша внешняя политика осуществляется сейчас в принципиально новой обстановке подлинного равновесия сил. Мы стали действительно великой державой…» [787]
Александр Бовин, один из референтов Брежнева, заметил, что Генсек успокоился и поверил в свою звезду, от прежнего нерешительного Леонида Ильича не осталось и следа. «Вместо привычного рассудительного тона, вместо желания разобраться в проблемах, вместо апелляции к практике, к реальности» генсек начал употреблять «набор идеологических клише худшего пошиба. Из чехословацкой купели вышел другой Брежнев» [788].
В долгосрочной перспективе успех советского вторжения обернулся чрезмерно высокими издержками для оккупантов. Оправившись от первого шока, чехи оказали гражданское сопротивление попыткам задушить свои демократические реформы. «Мы провалились стратегически. Неправильно оценили обстановку. Крупнейшая политическая ошибка за послевоенное время», – записал Бовин в своем дневнике. Потребовались годы принудительной «нормализации», чтобы гражданское общество в Чехословакии было раздавлено и наступила стужа реакции. Настроения Пражской весны распространились в западных регионах Советского Союза, где проживало нерусское население [789].
Вторжение в Чехословакию стало водоразделом для образованных элит советского общества. имело роковые последствия для будущих реформаторских инициатив в самом СССР. Оно убило в образованной части общества, особенно в Москве, Ленинграде и других крупных городах, последние остатки иллюзий о «социализме с человеческим лицом». В СССР на открытый протест против оккупации отважилась лишь горстка смельчаков, остальные несогласные мучительно переживали происшедшее. Линия разлома, наметившаяся в 1956 году между сторонниками демократического обновления общества и советской системой, превратилась после 1968 года в непреодолимую пропасть. «Просвещенные» аппаратчики, в недавнем прошлом сотрудники редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге, были в отчаянии. Бовин пытался отговорить Брежнева от вторжения, но в ответ получил предложение или выйти из партии, или подчиниться ее решению. Черняев хотел было уволиться из Международного отдела ЦК КПСС, но остался на прежней работе, мирясь с ролью конформиста. Многие будущие партийные реформаторы, включая Михаила Горбачева и Александра Яковлева, сделали тот же выбор [790].
Брежнев, вопреки ожиданиям его соперников, показал свою готовность использовать силу для сохранения геополитических позиций СССР. Кто знает, не стань генсек душителем Пражской весны, смог бы он впоследствии с такой уверенностью вести переговоры с руководителями западных держав и так решительно отстаивать в Политбюро мирный диалог с Западом? В 1972 году на Пленуме ЦК КПСС Брежнев сделал важную оговорку: «Не было бы [оккупации] Чехословакии – не было бы ни Брандта в Германии, ни Никсона в Москве, ни разрядки» [791]. Брежнев продолжал верить в «Нагорную проповедь», но также и в то, что с Западом можно договориваться только с позиции силы.
Прошло не так много времени после чехословацкой драмы, и внимание Брежнева и Политбюро оказалось приковано к советско-китайской границе – на острове Даманском китайские военные атаковали советских пограничников. На Дальнем Востоке разрасталось новое и опасное военное противостояние [792]. Надежды на примирение с КНР, которые еще недавно были у части военно-политического руководства страны, сменились страхом перед необъяснимой агрессивностью китайцев. Толпы хунвейбинов с красными книжечками, цитатниками Мао, воспринимались в Москве не как революционное движение, а как угроза со стороны враждебной «желтой расы». По Москве ходил анекдот: советский командующий на Дальнем Востоке в панике звонит в Кремль и спрашивает: «Что делать? Пять миллионов китайцев