Такому поведению СССР в годы, предшествовавшие разрядке, можно отчасти найти объяснение в переходном характере верховной власти после ухода Хрущева. В условиях постепенного размывания тоталитарной государственности за видимым единодушием коллективного руководства страны скрывалась яростная «подковерная борьба», в которой генеральный секретарь ЦК КПСС участвовал скорее в качестве арбитра и переговорщика, чем диктатора. Недавно раскрытые документы свидетельствуют о том, что эта борьба протекала на разных уровнях: интересы внешней безопасности наталкивались на ограничители внутренней политики и идеологии, стратегические цели подпадали в зависимость от обязательств, данных различным сателлитам и партнерам (к примеру, ГДР, Северному Вьетнаму и арабским странам). Безусловно, для того, чтобы добиваться перемен во внешней политике, требовались серьезные усилия. Нужно было убеждать, разъяснять и – все реже – принуждать. Не стоит забывать о том, что вплоть до 1971 года согласие среди партийного руководства СССР в отношении разрядки было чрезвычайно хрупким и относительным, и всякий международный кризис грозил его разрушить. Брежнев, используя свой личный и политический капитал, смог избежать раскола в руководстве в решающие моменты развития разрядки. В этом и заключается его главный вклад в историю международных отношений этого периода.
Киссинджер невысоко оценивает Брежнева в своих воспоминаниях. «Недостаток уверенности в себе он стремился спрятать за шумными речами, а подспудное чувство собственной неполноценности – за периодическими попытками запугать». По мнению Киссинджера, такое поведение Брежнева объяснялось русским национальным характером: он «являлся представителем народа, который не цивилизовал своих завоевателей [монголо-татар], а просто оказался более живучим, народа, находящегося между Европой и Азией и не принадлежащего целиком ни той, ни другой, уничтожившего традиции своей собственной культуры, при этом так и не создав им полноценной замены» [844]. Что бы ни стояло за этой резкой и предвзятой оценкой, Киссинджер был явно несправедлив в отношении Леонида Ильича.
Действительно, Брежнев не был уверен в себе, когда начал руководить советской дипломатией. Но если вспыльчивый Никита Сергеевич из-за недостатка уверенности в себе, перешедшей затем в излишнюю самоуверенность, совершал необдуманные поступки, шел на обострение и создавал международные кризисы, то с Брежневым все было иначе: свою неуверенность он преобразовал в стремление к международному признанию. Кроме того, разрядка напряженности для Брежнева была заменой непредсказуемому процессу реформ внутри страны – разрядкой можно было воспользоваться, чтобы остановить уже наметившийся спад в экономике, поправить все большее отставание от Запада в технологии и науке, а также компенсировать развал коммунистического движения и выхолащивание идеологии. Генсек сознавал, что в сравнении со Сталиным и Лениным, и даже с Хрущевым, как лидер коммунистического полумира он проигрывает. Для того чтобы стать настоящим вождем, способным повести за собой массы, ему недоставало силы воли, размаха и интеллектуальных способностей. К 1972 году Брежнев пребывал в должности уже восемь лет – почти столько же управлял страной Хрущев. Генсеку нужен был успех, это стало очевидным для всех, кто наблюдал за ним в те напряженные дни в апреле – мае 1972 года перед встречей на высшем уровне.
Московский саммит произвел большое впечатление на советскую политическую элиту и еще большее – на советскую интеллигенцию и простой народ. Добиваясь разрядки с Западной Германией и Соединенными Штатами, Брежнев получил у себя в стране широкое народное признание, которого до сих пор ему недоставало. В то время в СССР не проводилось исследований общественного мнения, однако, судя по имеющимся свидетельствам, миллионы советских граждан были искренне благодарны генсеку за его миротворческую деятельность. Действия Брежнева одобряли многие люди, хорошо помнившие, что такое война, в том числе и те, кто считал Германию и США источником военной угрозы [845]. Наивысшей точкой политической карьеры Брежнева стал Пленум ЦК КПСС в апреле 1973 года, на котором генсек получил впечатляющую поддержку политике сближения с США и ФРГ. Словно по мановению волшебной палочки из советских газет и журналов, радио и телевидения исчезла антиамериканская и антизападная риторика. До этого объективно написанные статьи о жизни и культуре в Соединенных Штатах очень редко появлялись на страницах печати, да и то лишь в специальных изданиях. Теперь информация о жизни на Западе, в частности в США, пошла заметным потоком, достигая широкой публики. Прекратилось глушение передач «Голоса Америки». Советская молодежь получила возможность слушать на коротких радиоволнах музыку популярных западных рок-групп, в том числе «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд» и других. Черняев даже записал в дневнике, что визит Никсона стал для международных отношений тем же, что для советской внутренней политики был доклад Хрущева о Сталине в 1956 году. Он писал: «Как бы то ни было, какими бы идеологическими прикрытиями мы ни старались удерживать народ в антиимпериалистической чистоте, realpolitik сделал свое дело. Рубикон перейден. С этих майских дней 1972 года будут датировать эру конвергенции… в ее объективно революционном и спасительном для человечества смысле» [846].
Очень скоро эти преувеличенные восторги пришлось умерить. Выйти из холодной войны с помощью разрядки для СССР было невозможно не только в силу сохранявшихся острых противоречий с США, но и в силу самой сущности советской политической и экономической системы, идеологических взглядов его руководителей и особенностей управления страной. Конечно, в Политбюро под председательством Брежнева уже не царила та воинственная риторика по отношению к западным странам, как было при его предшественниках. Но при этом Политбюро оставалось привержено логике «мира на основе силы». Только в таком виде идея разрядки была приемлема для сторонников жесткой линии, и никто, включая Брежнева, не осмеливался покушаться на основные положения марксистско-ленинской идеологии. И наконец, кремлевское руководство продолжало осуществлять самую дорогостоящую и далеко идущую программу вооружений за всю историю СССР. По этому вопросу Брежнев не имел разногласий со своими консервативными друзьями Устиновым, Гречко и другими представителями военной верхушки и военно-промышленного комплекса [847].
Брежнев искренне надеялся на то, что его личные дружеские отношения с Брандтом и Никсоном помогут ослабить напряженность холодной войны. Трезвый реалист во внутрипартийных делах, в сфере международных отношений он впадал в романтизм, причем скорее консервативного, нежели революционного толка. Брежнев считал, что установление дружеских отношений с руководителями других государств больше отвечает интересам СССР, чем хрущевский натиск на «империализм» и помощь антиколониальным движениям в мире. Он верил, что эти дружеские отношения и экономическое сотрудничество между Советским Союзом и другими великими державами смогут преодолеть основополагающие политические, экономические и идеологические различия между Востоком и Западом.
Если бы не Брежнев со своей «Нагорной проповедью», то разрядка международной напряженности в 1970–1972 гг. могла не состояться вовсе, или она была бы значительно скромнее. Леонид Ильич прекрасно