Косыгин поддержал это предложение и сказал, что Солженицына нужно судить публично, а потом отправить в Сибирь, в Верхоянск. «Туда никто не поедет из зарубежных корреспондентов: там очень холодно». В сущности, оба члена Политбюро обвиняли Брежнева в чрезмерной мягкотелости, намекая на то, что генсек слишком увлекся разрядкой и поездками на Запад, забывая о других государственных интересах. Даже Андрей Кириленко, всегда поддерживавший Брежнева, не удержался от иронического замечания в его адрес: «Когда мы говорим о Солженицыне как об антисоветчике и злостном враге советского строя, то каждый раз это совпадает с какими-то важными событиями, и мы откладываем решение этого вопроса». В конце концов, Брежнев вывернулся: он согласился с тем, что Солженицына в итоге нужно отдать под суд, но никакого решения насчет его ареста не принял [880].
В этот момент Андропов сделал для себя вывод, что члены Политбюро, видимо, хотят свалить «дело» Солженицына на его голову и тем самым бесповоротно испортить ему политическую карьеру [881]. Воспользовавшись секретным каналом связи с Эгоном Баром, председатель КГБ спешно организовал согласие правительства ФРГ на предоставление политического убежища для ничего не подозревавшего писателя-диссидента. В личном письме Брежневу Андропов предупредил генсека о том, что бездействие властей в отношении Солженицына вызывает все большее недоумение «в среде военных и некоторой части партийного аппарата». К тому же писатель-диссидент начал открыто критиковать политику самого Брежнева, и это находит поддержку среди студенчества и рабочих. «Исходя из этого, Леонид Ильич, мне представляется, что откладывать дальше решение вопроса о Солженицыне при всем нашем желании не повредить международным делам просто невозможно, ибо дальнейшее промедление может вызвать для нас крайне нежелательные последствия внутри страны». Угадывая настроения генсека, Андропов признал, что международных издержек, связанных с высылкой писателя, избежать нельзя, «но безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына». Ареста Брежнев не хотел. Он согласился на высылку Солженицына, и вскоре тот был насильно посажен в самолет, доставивший его в аэропорт Франкфурта-на-Майне в Западной Германии [882].
К огорчению Брежнева и Андропова, отделаться от правозащитной темы так же легко, как отделались от Солженицына, не удалось. Действительно, многие из диссидентов после отъезда на Запад и в Израиль исчезли с политического горизонта, растратили силы в бесплодных интеллектуальных диспутах, ушли в академическую или частную жизнь. Но другие остались. Натан Щаранский, организатор сионистского движения в Советском Союзе, продолжал выступать за право советских евреев на религиозную и культурную автономию. Значительная часть евреев из-за допуска к государственным секретам стали «отказниками» и не могли выехать из страны. Борьба за их право на эмиграцию еще долго оставалась в центре внимания и деятельности еврейских организаций в США. Андрей Сахаров и целый ряд других правозащитников, напротив, несмотря на давление КГБ, не хотели эмигрировать и продолжали свою общественную деятельность в СССР. Диссиденты оставались героями западной прессы и пропагандистских передач на территорию СССР.
Вопрос о правах человека снова всплыл на поверхность во время обсуждения в Политбюро проекта Заключительного акта Совещания по европейской безопасности и сотрудничеству, который предстояло подписать Брежневу в Хельсинки 1 августа 1975 года. Глава советской делегации на переговорах заместитель министра иностранных дел (и «шестидесятник» в душе) Анатолий Ковалев убедил Громыко уступить тем странам Западной Европы, которые настаивали на включении в Заключительный акт положения о том, что «государства-участники будут уважать права человека и основные свободы, включая свободу мысли, совести, религии и убеждений». В «третьей корзине» акта, посвященной сотрудничеству государств в гуманитарных областях, говорилось о свободе передвижения, воссоединении членов семей, их праве навещать друг друга, облегчении доступа к информации, сотрудничестве в области культуры и образования. В свою очередь западные страны соглашались признать нерушимость границ и территориальную целостность всех европейских государств и «невмешательство во внутренние дела». Когда проект Заключительного акта попал на стол к членам Политбюро, они переполошились. Разве можно открывать Советский Союз для идеологического проникновения и подрывной деятельности извне? Ковалев готовился к бурному обсуждению, но, к его удивлению, Громыко снял напряжение, приведя аргумент из истории. Министр иностранных дел сравнил Хельсинкское совещание с Венским конгрессом 1815 года, а Брежнева – с русским царем Александром I. Громыко упомянул, что есть «договоренность» с Киссинджером: США и СССР не будут вмешиваться во внутренние дела друг друга, что бы там ни было записано в Заключительном акте. В конце концов Советский Союз добился признания политических границ в Восточной Европе, в том числе собственных границ. Открывались широкие перспективы экономического и технологического сотрудничества с Западной Европой. А что касается гуманитарных вопросов и прав человека, то, как заявил Громыко, «мы хозяева в собственном доме» [883]. Возражения членов Политбюро были сняты. В самом деле даже Сталин и Молотов согласились подписать Ялтинскую декларацию об освобожденной Европе в обмен на уступки западных держав.
1 августа 1975 года в Хельсинки генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, президент США Джеральд Форд, сменивший к этому времени Никсона, а также руководители 33 европейских государств и Канады поставили свои подписи под историческим Заключительным актом Совещания. На первых порах этот документ никак не повлиял на процессы внутри СССР. Во всех советских газетах сообщалось о подписании Хельсинкского соглашения как о величайшей победе Брежнева, и сам генеральный секретарь не скрывал своего торжества, выступая перед делегатами очередного съезда КПСС. Брежнев и в самом деле считал соглашение венцом своей международной деятельности. Однако со временем выяснилось, что обязательства о соблюдении прав человека, принятые советским руководством, стали чем-то вроде мины замедленного действия. Громыко, считавший силы диссидентов ничтожными, был не так уж не прав: эти люди действительно не играли существенной роли в кризисе и падении советского строя. Но он глубоко ошибался в оценке глубинных идеологических и политических тенденций в мире. В его исторической аналогии был очевидный изъян. Достижения царской дипломатии на Венском конгрессе оказались недолговечными. Прошло некоторое время, и Россия из ведущего члена Священного союза превратилась в жупел для либеральной Европы. Идеологическая и политическая изоляция империи дорого ей обошлась во время Крымской войны в 1853–1855 гг. В 1975 году Кремль опять праздновал геополитическую победу, даже не подозревая о ее отдаленных фатальных последствиях.