Концепция «реалистов» построена на серьезном упрощении. Даже если в Кремле осознавали, что Советский Союз проигрывает Западу, из этого не следовало, что единственная возможная политика – уступать и сдаваться. В советской, да и в любой другой политической системе, дистанция между реальностью и ее восприятием, а тем более практическими выводами для руководства, нередко довольно велика. Вместе с тем «реалисты» правы в одном: к середине 1980-х гг. кремлевские руководители действительно поняли, что нужно менять политику и необходимо пойти на серьезные перемены.
Самым опасным для мирового сообщества, да и самого СССР, было бы решение стареющего советского руководства пойти на «последний и решительный бой». В 1981–1884 гг., наблюдая за «агрессивным» поведением администрации Рейгана, Юрий Андропов и маршал Дмитрий Устинов не исключали возможности принятия чрезвычайных мер: мобилизации экономики и всего общества в режиме военного времени для сохранения «стратегического паритета» с США в гонке вооружений всех видов. И хотя неясно, как далеко Кремль был готов зайти в этом направлении [1141], тревога, которую внушал Рейган, наряду с желанием любой ценой удержать стратегическое равновесие, подталкивали к опасной эскалации. Даже Горбачев, придя к власти, некоторое время вслед за Андроповым считал, что пока Рейган сидит в Белом доме, договориться с американцами невозможно [1142].
Еще одним вариантом развития событий могло стать одностороннее, постепенное сокращение советских вооруженных сил, вроде того, что проводилось кремлевским руководством в первые годы после смерти Сталина и означало не отказ от противостояния Соединенным Штатам, а «передышку», которая давала возможность советской экономике оправиться от бремени военных расходов. Такой подход, в отличие от силового варианта, мог быть совместим с политикой реформ советской системы в сторону модернизации и постепенной децентрализации с сохранением в руках партийного руководства рычагов в ключевых областях социальной и экономической жизни. Многие аналитики в Вашингтоне вплоть до 1989 года полагали, что Горбачев нацелен именно на такой сценарий [1143]. И действительно, Горбачев высказывался в этом духе на заседаниях Политбюро в 1986 и 1987 гг. Подобным подходом проникнуты и положения новой советской военной доктрины о «разумной достаточности».
Третий путь – достижение «полюбовного соглашения» с Западом на основе взаимного сокращения вооружений. Этот вариант среди прочих предлагался к осуществлению еще Максимом Литвиновым в конце Второй мировой войны и получил развитие после смерти Сталина. Никита Сергеевич Хрущев и Леонид Ильич Брежнев называли такой подход принципом «мирного сосуществования» и придерживались его, несмотря на все неудачи и провалы в советско-американских отношениях. Такая стратегия почти не отличалась от «реальной политики» Никсона – Киссинджера начала 1970-х гг. Целью этой стратегии было сберечь основные компоненты и атрибуты советской империи, в том числе стратегический паритет с Соединенными Штатами, зарубежных союзников СССР, влияние на коммунистические и «прогрессивные» группировки и сети за рубежом. По словам Черняева, в первые годы своего пребывания у власти Горбачев верил, что мирное сосуществование диктуется «здравым смыслом», и что социализм и капитализм «могут сосуществовать, не вмешиваясь в дела друг друга» [1144].
Можно спорить о том, в какой мере та или иная стратегия могла быть реализована. Но мало кто обращал внимание на то, что Горбачев не проводил систематически ни одну из них. В то время как политики на Западе и его коллеги в Политбюро считали, что он остановил свой выбор на политике «мирного сосуществования» или решил взять «передышку», на деле он занимался чем-то совершенно иным – менее понятным. Об отсутствии последовательного политического курса говорят задним числом и некоторые сторонники Горбачева, и его критики, которые начали твердить об упущенной возможности для СССР пойти «по китайскому пути» [1145].
Второе и самое популярное на Западе – для многих очевидное – объяснение окончания холодной войны строится на тезисе о кризисе советской системы и неизбежности краха Советского Союза. Печальное состояние советской экономики и экологии, ухудшение качества повседневной жизни, так называемый брежневский застой, наряду с назревающими глубокими проблемами многонационального государства, – все это проявилось в 1980-х гг., особенно в сравнении с экономическим и информационно-технологическим развитием США, Западной Европы и некоторых азиатских стран. В 1985 году СССР мог считаться сверхдержавой лишь в военном отношении, но не в экономической, технологической и других сферах. При Горбачеве состояние советской экономики и финансов не улучшилось, а начало стремительно ухудшаться. Кое-кто с американской стороны, в том числе госсекретарь Джордж Шульц и ведущий эксперт ЦРУ Роберт Гейтс, считали, что советское руководство идет на односторонние уступки только под давлением углубляющегося внутреннего кризиса. Поэтому, считали они, США вовсе не должны идти навстречу Горбачеву, нужно воспользоваться слабостью СССР [1146].
Советские источники подтверждают, что еще до прихода Горбачева к власти, при Андропове и Черненко, руководители советского государства осознали, что политика разрядки и обуздание гонки вооружений может помочь больной советской экономике. Горбачев, казалось бы, только развил эту логику, когда он начал говорить на Политбюро, что Советский Союз не выдержит очередного раунда гонки вооружений и должен любыми путями искать выхода из конфронтации с Соединенными Штатами [1147].
В то же время объяснение окончания холодной войны как советской капитуляции под грузом внутренних проблем при ближайшем рассмотрении не вяжется с очень многими фактами и обстоятельствами. Тяжелейший экономический, финансовый и государственно-политический кризис начал стремительно развиваться в Советском Союзе только в 1986–1989 гг. в результате и под влиянием политики Горбачева, его действий в одних областях и непоследовательности и промедления в других. Два момента особенно бросаются в глаза. Во-первых, Горбачев не сумел создать опору своим реформам среди прагматических элементов единственного реально правящего класса СССР – партийно-хозяйственной номенклатуры. Вместо этого начиная с 1988 года он пытался вызвать к жизни новые политические силы и движения, одновременно отстраняя номенклатуру от управления экономикой и обществом и подрывая сам аппарат централизованного управления. Во-вторых, Горбачев, пока он еще был безраздельным хозяином партийного аппарата и имел все рычаги власти, не использовал эту власть для проведения непопулярных, но совершенно необходимых финансово-экономических мер, прежде всего реформы цен и сокращения государственных субсидий. Вместо этого он способствовал стремительному демонтажу той самой авторитарной системы, которая дала ему возможность начать реформы сверху. Сам Горбачев и его сторонники утверждали, что именно аппарат и система мешали проведению в жизнь его реформ. Но внимательный анализ показывает, что дело не в саботаже аппарата, а в самих экономических реформах. Они были основаны на социалистической утопии, которая не могла быть реализована, поэтому даже те в высших эшелонах власти, кто первоначально поддерживали Горбачева, не понимали, куда он