До 1989 года, то есть до начала радикальных политических реформ, Советский Союз еще мог сохранять внешнюю респектабельность, своего рода «потемкинский» фасад, и с этих позиций договариваться с Соединенными Штатами о взаимной деэскалации напряженности и гонки вооружений. В 1989 году эта ситуация в корне изменилась: предпринятые Горбачевым структурные реформы, отодвигавшие партийный аппарат от управления экономикой и политической жизнью страны, привели в действие центробежные силы внутри советского общества, которые в итоге вышли из-под контроля Кремля. Возникла поистине революционная ситуация: кризисные явления приняли обвальный характер, буквально захлестнули и парализовали политическое руководство. Мировая и советская перестроечная пресса подробно освещала растущую в стране нестабильность. В результате СССР уже не мог вести себя на международной арене как сверхдержава. У Кремля уже не было не только желания, но и возможности оказывать помощь своим союзникам в странах социалистического лагеря. Утеряв почти все силовые позиции, советское руководство все более было вынуждено полагаться на добрую волю западных, прежде всего американских политических лидеров.
Есть и другие моменты, которые противоречат мнению о том, что кризис советской системы как таковой вынудил Горбачева покончить с холодной войной в невероятной спешке и на условиях Запада. Во-первых, поведение советского руководства на переговорах с США начало меняться еще в начале 1987 года, до того, как начался финансово-экономический обвал. Во-вторых, Советский Союз при полной поддержке Горбачева и Шеварднадзе, продолжал оказывать многомиллиардную помощь Кубе, Сирии, Эфиопии, Вьетнаму и другим союзникам в странах третьего мира. Эта помощь не прекратилась в 1989–1990 гг. и даже в начале 1991 года, когда советская казна была практически пуста [1149]. Американцы требовали от Горбачева, чтобы тот прекратил помогать Кубе, а некоторые московские радикально настроенные публицисты даже предлагали наладить отношения с врагами Кастро – кубинскими эмигрантами в Майами. Однако Горбачев на это не пошел, хотя подобные шаги могли бы принести ему политические дивиденды в США.
Многие на Западе, в том числе и ученые, убеждены, что СССР не подлежал реформированию, и крах старой советской системы нельзя было предотвратить. Однако китайские реформы 1980-х годов показали, что контролируемая трансформация послесталинской советской модели в авторитарное государство с рыночной экономикой была возможна, и а неизбежные социально-политические потрясения можно было взять под контроль. Разумеется, разговоры об упущенной возможности пойти по «китайскому пути» не учитывают многих фундаментальных отличий между СССР и Китаем. В то же время заслуживает внимания то, с какой быстротой многие партийные аппаратчики, директора советских предприятий и хозяйственная часть коммунистической номенклатуры воспользовались приватизацией государственной собственности и встроились в рыночный капитализм в первые годы правления Б. Н. Ельцина. Одно это заставляет усомниться в утверждениях Горбачева о том, что партийная номенклатура была монолитной силой в роли «механизма торможения» перестройки. Один из аналитиков, симпатизирующих Горбачеву, признал, что партийная верхушка «была готова в любой момент послать весь этот марксизм-ленинизм к черту, если только это поможет сохранить иерархические позиции и продолжить карьеру, что она потом почти вся целиком и сделала» [1150]. Горбачев, напротив, пытался строить «демократический социализм», где не было места корпоративным интересам старого правящего класса. Тем самым он не захотел и не смог опереться на эти кадры, желающие и способные перестроить экономику в сторону рынка – но при этом и в собственных интересах. Вместо этого генсек-реформатор апеллировал к советской интеллигенции, видя в ней главного союзника в построении иллюзорного «демократического социализма», но, к его разочарованию, эта интеллигенция очень скоро радикализировалась и повернула огонь сокрушительной критики против самого Горбачева. В результате растущий саботаж недовольной и отставленной от дел номенклатуры, с одной стороны, и радикализм интеллигенции – с другой, быстро смяли тот политический «центр», на который, по идее, рассчитывал опереться Горбачев в своих реформах. И чем больше Горбачев терял поддержку у себя в стране, тем больше он зависел от признания и помощи руководителей стран Запада.
Третье объяснение окончания холодной войны заключается в том, что советское руководство сменило идейные установки. Ряд авторов видят смену идеологических вех как следствие долговременной эрозии коммунистической идеологии. Другие считают, что эта смена произошла только в результате революционной, «обвальной» гласности 1987–1989 гг. Ряд исследователей посвятили свои работы изучению «нового мышления». Особую роль, по их мнению, сыграл отказ от марксистско-ленинских положений о классовой борьбе и неизбежности деления мира на два лагеря. Американский политолог Роберт Инглиш после многочисленных интервью со сторонниками «нового мышления» пришел к выводу, что новый взгляд на окружающий миропорядок начал зарождаться в среде партийных интеллектуалов и образованных аппаратчиков еще в 1940–1950-х гг. Другие авторы считают, что Горбачев усвоил идеи «нового мышления» из внешних источников, в общении с западными партнерами и либерально мыслящими советниками и помощниками [1151].
Идеи играли громадную роль в изменении советского поведения на международной арене после 1985 года. Но уже тогда бросалась в глаза странная особенность правления Горбачева: он воспринимал идеи слишком серьезно. Приверженность идеям и принципам, прежде всего абстрактным идеям «перестройки», занимала чрезвычайное место в горбачевской системе приоритетов. Теоретизирование и идеальные принципы оказались для Горбачева чуть ли не важнее текущих выгод от переговоров с западными странами, и даже важнее, чем интересы государственной безопасности, как бы их ни трактовать. Таким образом, опять получается, что сами по себе идеи играли меньшую роль, чем историческая личность, которая их усвоила и поставила во главу угла своей деятельности.
Против самодостаточности идеологического фактора в окончании холодной войны говорит и возможность других сценариев демонтажа коммунистической идеологии в СССР. Во-первых, этот демонтаж мог бы протекать не так стремительно и в большей степени контролироваться сверху. В 1988 году Горбачев и его помощники, как известно, позволили гласности в средствах массовой информации вырваться из-под партийного и государственного контроля. То что Хрущев грубо остановил осенью 1956 года, теперь развивалось в обвальном режиме: все многолетние рамки и границы «дозволенного» рухнули. В результате шквала разоблачительных и критических публикаций и телевизионных программ произошла стихийная радикальная ревизия всей советской истории, всей коммунистической идеологии и всей внешней политики. В 1988–1989 годы многие интеллектуалы пришли в политику, а политики подпали под эйфорию гласности. Десятилетия