Как отмечают враги и признают друзья, главным следствием чрезмерного оптимизма и наивности Горбачева-политика стала его непредсказуемость, неспособность планировать что-либо на перспективу и его отвращение к традиционным приемам и методам властвования. Все признают, что «перестройка» шла хаотично, без стратегической последовательности, а «новое мышление» было набором абстракций и не могло стать практической дорожной картой для реформ. Любимыми фразами Горбачева, помимо «непредсказуемости», были «процессы пошли», «жизнь покажет», «история рассудит» и тому подобное. По мнению Дмитрия Фурмана, все это проистекало из его чрезмерно положительного отношения к людям, особенно к советским людям. У него была «неиссякаемая вера, что народ надо только пробудить, а там „живое творчество масс“ само приведет ко всему хорошему» [1165]. Он не сомневался в том, что когда революционные страсти улягутся и «процессы пойдут», общество само выберет оптимальный для себя путь развития.
Даже те, кто обычно восхищается Горбачевым, признают, что эта черта его личности сыграла роковую роль в тот период, когда нужно было наметить практический курс действий для экономики и государственного аппарата, осуществить последовательную и продуманную программу перемен и предотвратить психологический разброд и идеологический раскол в обществе. Даже Черняев в своих дневниках и мемуарах не скрывает разочарования и мучительных сомнений по этому поводу. Он пишет, что Горбачев так и не приступил к значимым экономическим реформам, когда у него был шанс это сделать. Он бесконечно тянул с переходом к рыночным ценам, пока финансовый кризис не разросся до чудовищных размеров. Он три года откладывал неизбежное решение о выводе советских войск из Афганистана, в результате чего война Брежнева – Андропова – Громыко стала в значительной мере «горбачевской войной». И самое главное, он позволил Борису Ельцину перехватить у себя политическую инициативу, стать вождем русского народа, поднявшимся на популистской волне против партийных чиновников и их привилегий [1166]. В то же время сторонники Горбачева подчеркивают, что все эти «тактические» ошибки перекрываются с лихвой благородством замысла. Они считают, что в то время никто толком не знал, как реформировать советское «тоталитарное» общество и экономику. Найти дорогу можно было только методом проб и ошибок. К тому же, если бы Горбачев заранее знал, какая сложная и опасная задача стоит перед ним, он, возможно, никогда бы за нее и не взялся [1167]. Подобные оценки исходят из общей установки о том, что компартия и советская империя не подлежали реформированию, были обречены на самоуничтожение.
В 1995 году, уже после ухода с политической сцены, Горбачев в откровенной беседе признался, что в его действиях было «много наивного, утопичного». Однако он добавил, что после 1988 года он сознательно шел на риск политической дестабилизации, потому что хотел «вывести людей из апатии, разбудить в них гражданские чувства». В противном случае, сказал он, «мы бы разделили участь Хрущева»: иными словами, партийная номенклатура отодвинула бы Горбачева от власти [1168].
Критики Горбачева отрицают наличие в 1988 году какой-либо серьезной угрозы его власти со стороны партийных функционеров [1169]. По суровому заключению американского аналитика Уильяма Одома, «Горбачев оказался неисправимым прожектером, талантливым болтуном, неспособным предвидеть вероятные последствия своих действий». Лигачев пишет, что «опаздывать, реагировать на события, когда уже было поздно, было одной из характерных черт политики Горбачева» [1170]. В своем интервью он так это объяснил: «Он стремился к тому, чтобы все то, что оказывало влияние на общество, задевавшее интересы общества, было осмыслено другими. Чтобы это был плод, созревший и упавший. А он его подберет… Зачастую надо было идти против течения. В истории есть масса примеров, когда лидер оставался в меньшинстве, но оказывался прав. У Горбачева, к сожалению, этого качества не было» [1171]. Бывший председатель КГБ Крючков говорил и писал о горбачевской «импульсивности». «Нельзя было поворачивать штурвал то в одну, то в другую сторону. Наблюдалась настоящая импульсивность, которая была связана и с самой личностью Горбачева, с чертами его ненормального характера». Крючков признает, что секретари обкомов в 1987 году уже начали поговаривать о том, что Горбачев гнет не туда. Но выступление Ельцина с критикой руководства партии в ноябре перевело стрелки опасений партаппарата с Горбачева на новую мишень [1172].
Те, кто критикует Горбачева, убеждены, что с другим руководителем – обладающим более сильной и твердой рукой, – все сложилось бы совсем по-другому. Этот гипотетический «другой» смог бы добиться разрядки напряженности со странами Запада и постепенно преобразовать коммунистическую партию и Советский Союз. И все это, по словам критиков, можно было сделать, не разрушая основ государственной власти и не создавая повсюду хаоса политической и общественной жизни.
Для понимания причин окончания холодной войны нам важна и самооценка Горбачева в роли руководителя страны, его, так сказать, «образ себя». Этот образ связан с его целями и идеалами, но вместе с тем отражает его личностную, глубоко психологическую «суть», которая позволила ему сохранить приверженность своим идеалам и целям. В конце октября 1988 года Горбачев готовился поведать о своих новых взглядах всему миру на заседании Генеральной Ассамблеи ООН. Он дал задание «мозговому центру», в который входили Шеварднадзе, Яковлев, Добрынин, новый глава Международного отдела Валентин Фалин и Черняев, подготовить речь, которая стала бы ответом на знаменитую речь Черчилля в Фултоне в марте 1946 года. Она «должна быть „антифултонская“ – Фултон наоборот», сказал он. Он предложил «дать миру философию видения мира по итогам трех лет. Отметить процесс демилитаризации нашего мышления, гуманизации нашего мышления» [1173].
Примером для Горбачева – как в смысле направления, которое он задал Советскому Союзу, так и на международной арене, – был идеализированный Ленин в противоположность Сталину. Сталин, кровью и обманом создавший советскую империю, практически не отделял себя от собственного творения. Малейший вызов интересам СССР он воспринимал как личную угрозу, и наоборот, любое проявление недостаточного уважения его личному статусу и авторитету (особенно, со стороны иностранцев) он оценивал, как