Рейган, по счастью, начал готовиться к переговорам с Москвой с позиций силы, и ему повезло, что его намерения совпали по времени со сменой поколений в Кремле и уходом старой гвардии с политической арены. Михаил Горбачев не был обременен ужасным опытом Второй мировой войны и сделал то, чего не могли и не хотели сделать его предшественники: радикально пересмотрел взаимосвязь между идеологией и интересами безопасности СССР. Образование и открытость новому позволи провинциальному партийному аппаратчику превратиться в государственного деятеля с глобальным идеологическим видением. Вместо революционно-имперской парадигмы он предложил свое собственное «новое мышление» – мессианский и расплывчатый проект интеграции Востока и Запада, возвращения Советского Союза в «общеевропейский дом». Этот проект вырос из старой советской идеи «общеевропейской безопасности», но также из мечты о демократичном «социализме с человеческим лицом», вдохновлявшей двадцать лет назад многих интеллектуалов горбачевского поколения, «детей XX съезда». В итоге взгляды Генерального секретаря ЦК КПСС эволюционировали до такой степени, что оказались гораздо ближе к идеям западной социал-демократии, чем к Ленину, которого Горбачев искренне боготворил. К сожалению, ряд иллюзий помешали генсеку стать успешным реформатором. Во-первых, он полагал, что Советский Союз станет лишь сильнее, когда освободится от сталинского наследия и оков революционно-имперской парадигмы. Он не учитывал, что без оков партии и КГБ Союз может развалиться под ударами национального сепаратизма, прежде чем будут созданы новые механизмы и мотивы его реинтеграции. Во-вторых, Горбачев наивно рассчитывал, что государственные лидеры и общественное мнение в западных капиталистических странах станут его горячими союзниками и помогут осуществлению великой «конвергенции» реформированного коммунизма с демократическим европейским социализмом. На деле, несмотря на горячую поддержку отдельных западных деятелей и симпатии лично Горбачеву, США и Запад в целом не хотели или не были готовы включиться в этот проект.
Как и другие советские вожди, Горбачев на посту главы государства сыграл ключевую роль в изменении внешнеполитического курса СССР. В конце 1988 года Горбачев, выступая в ООН, публично отрекся от сталинских принципов внешней политики и отказался от применения силы. Он позволил предать гласности преступления прошлого и разрушить железный занавес, окружавший соцлагерь. Но в результате в течение лишь одного года этот лагерь в Центральной и Восточной Европе развалился. А еще через два года сам Советский Союз взорвался недовольством изнутри, и под ударами национально-освободительных движений, и прежде всего российских сепаратистов, распался на 15 независимых государств.
Разумеется, не только политика Горбачева была причиной такой поразительной метаморфозы. Кризис системы и государства назревал десятилетиями, подготавливалась длительными и еще мало изученными изменениями. Прежде всего переродились сами советские политические и интеллектуальные элиты. Они все меньше были готовы идти на лишения, связанные с продолжением конфронтации с Западом, и все больше мечтали закончить эту конфронтацию каким-нибудь соглашением. Брежневская разрядка сыграла в этом перерождении особенно важную роль: она стала важнейшим мостиком между осторожным, но непреклонным сталинским империализмом и готовностью Горбачева выбросить на свалку истории старую идеологию и понятия о безопасности ради примирения с историческим противником.
Необходимо еще раз подчеркнуть огромное значение идеологического фактора для истории холодной войны в целом и понимания становления и краха советской империи в частности [1244]. Именно идеологическая природа СССР стояла за решимостью его руководства и политического класса противостоять США, и расширять границы социалистической империи до тех пор, пока в 1970-х гг. эта империя не приобрела воистину глобальный характер. При этом одни и те же идеологические факторы могли способствовать прагматичному и более осторожному поведению советского руководства на международной арене, а порой, напротив, толкали его на невероятные просчеты и авантюры. Идеологические установки Сталина на неизбежность войн и империалистических столкновений привели к опасной эскалации войны в Корее. Те же искривленные идеологией (и подкрепленные личным опытом) воззрения на мировую политику побуждали Хрущева, Брежнева и других кремлевских лидеров верить в то, что политика с позиции силы рано или поздно заставит США и Запад отступить и согласиться на советские условия перемирия и разрядки. Наконец, идеологический фактор оказал сильнейшее воздействие на поведение Горбачева и во многом ускорил развал СССР. Горбачев, с мессианским пылом продвигавший идеи «нового мышления», стал заложником своего проекта, своей идеологической мечты. Советская история закончилась, как бы описав заколдованный круг: родившись из идеологии революционного насилия, она ушла в небытие под влиянием идеологии ненасилия.
Заканчивая книгу о поведении СССР в холодной войне, нельзя не прокомментировать другую сторону медали: необычную, мессианскую и исторически уникальную роль США в многолетнем мировом конфликте. Выращенный на европейском опыте «реализм» Сталина и его преемников оказался неадекватным, а часто и малопригодным для выстраивания отношений с американцами. В отличие от европейских держав, американцы почти не оставляли СССР возможностей для договоренностей о сферах влияния, для прагматических сделок, хотя бы в духе того же циничного империализма. США не собирались мириться с существованием советской социалистической империи в Восточной Европе, и даже там, где не были, казалось, задействованы какие-либо «жизненные» американские интересы. С неистовой идеологической одержимостью, Вашингтон был готов, невзирая на расходы и вне зависимости от стратегической целесообразности, давать решительный отпор СССР и любым его союзникам – будь то в Азии, Африке или Центральной Америке. За исключением периода Второй мировой войны, а затем краткого периода разрядки Никсона – Киссинджера, руководство США никогда не признавало советский строй полностью легитимным, и считало, что лишь отказ Москвы от коммунистической идеологии и демонтаж ее военно-промышленной мощи может стать основой для долговременных прочных отношений. Разумеется, сыграли свою роль и русофобские настроения, традиционный страх перед «русским медведем» в американских общественных настроениях, особенно в диаспорах выходцев из России и Восточной Европы, которые испытывали ужас и ненависть к «азиатскому» деспотизму сперва царской, а потом советской империи. Но еще важнее было то, что американская идеология политической свободы и рыночного капитализма была не менее глобальной, мессианской и бескомпромиссной, чем коммунистическая идеология Кремля. В этом смысле холодная война была гораздо ближе к религиозному конфликту, чем к тем войнам, которые, согласно прусскому теоретику Карлу фон Клаузевицу, являются «продолжением политики иными средствами». Советско-американская конфронтация стала схваткой, где ничья была невозможна, где борьба велась до полной победы или поражения. Две сверхдержавы в мессианском угаре навязали всему миру логику биполярного противостояния и на долгие годы подмяли под себя, оттеснили на обочину истории все другие виды конфликтов – региональные, экономические, этнотрайбалистские и религиозные [1245].
По итогам этого грандиозного сражения Соединенные Штаты вышли победителем, остались единственной сверхдержавой. Я надеюсь, однако, что эта книга окажется полезной и для «победителей», и для «побежденных». После распада СССР в 1991 году у американских правящих кругов