Незадолго до этого Сталин потерпел еще одно внешнеполитическое поражение – в войне нервов с Турцией. 7 августа 1946 года Москва направила турецкому правительству ноту, в которой заново озвучила «предложение о совместном контроле» над черноморскими проливами. На этот раз советская нота не содержала ни слова о территориальных притязаниях, и советским дипломатам было указано намекнуть туркам, что если соглашение по проливам будет достигнуто, то все претензии будут сняты. Однако Анкара, уже чувствовавшая за своей спиной поддержку Вашингтона и Лондона, и в этот раз ответила решительным отказом. Маневр Сталина неожиданно обернулся против него самого: в глазах американских политиков и военных Советский Союз превращался в главный источник угрозы послевоенному миру. Основываясь на противоречивых американских разведданных, в которых сильно завышалась концентрация советских войск в Болгарии, у границ Турции, в Вашингтоне впервые стали подумывать о возможности атомного удара по Советскому Союзу, в том числе по заводам на Урале и нефтяным предприятиям на Кавказе. Видимо советские агенты донесли эту новость до Сталина. Тот наконец осознал, что его балансирование на грани конфликта рождает негативные последствия, и пошел на попятную. Публично генералиссимус демонстрировал свое безразличие к американской атомной монополии, но за его бравадой крылось молчаливое признание американской мощи [199].
Сталин оказался не готов схлестнуться с Соединенными Штатами по турецкому вопросу – к огромному огорчению грузинских руководителей. Акакий Мгеладзе, сталинский любимец и один из высоких партийных деятелей Грузии, в частной беседе с маршалом Федором Толбухиным, командующим Закавказским военным округом, выразил свое разочарование. Мгеладзе жаловался, что украинцы «вернули себе» все земли, а грузины все еще ждут. Толбухин с большим сочувствием отнесся «к чаяниям» грузинского народа. Но грузинам, как и азербайджанцам, пришлось удовлетвориться существующими границами своих республик [200].
Ключевым фактором, который спутал Сталину его расчеты, стало поведение Соединенных Штатов. Начиная с февраля 1946 года американцы взяли на вооружение новую стратегию: они стали активно выступать в защиту не только Турции и Ирана, но и Восточной Европы, рассматривая страны и области на этих территориях в качестве потенциальных жертв «коммунистической экспансии». С осени 1945 года США стали играть определяющую роль на мировой арене. И после февраля 1946 года администрация Трумэна приняла решение сдерживать Советский Союз, кардинально отступив от рузвельтовской политики втягивания сталинского режима в клуб «великих держав». Американская политика стала смещаться от поиска сотрудничества к твердому противодействию «проискам Москвы». Поскольку таковой была и позиция Великобритании, особенно после ухода в оппозицию консерваторов и победы лейбористов в июле 1945 года, вероятность успешной дипломатической игры Сталина в формате «Большой тройки» начала быстро таять.
В начале 1946 года Советский Союз все еще пользовался громадным авторитетом в мире, и на Западе у него было огромное число сторонников [201]. Однако самых влиятельных друзей он уже лишился. Со смертью Рузвельта, болезнью и смертью Гарри Гопкинса, уходом с политической арены Генри Моргентау, Гарольда Икеса и других членов рузвельтовской команды реформаторов для Советского Союза навсегда завершилась эра «особых отношений» с Соединенными Штатами. Единственным видным союзником Сталина в американском правительстве оставался министр торговли, бывший вице-президент Генри Уоллес, который открыто выступал за продолжение сотрудничества с Москвой и после войны. В сентябре Уоллес разругался с Трумэном и вышел из состава его правительства, но решил установить прямую связь со Сталиным через каналы советской разведки. В конце октября 1945 года Уоллес встретился с резидентом нелегальной разведки НКГБ в Вашингтоне и высказал ему следующие мысли: «Трумэн – это мелкий политикан, случайно занявший теперешний пост. Он часто имеет “благие” намерения, но слишком легко поддается влиянию окружающих его лиц». По словам Уоллеса, «за душу Трумэна борются сейчас две группы». К одной, меньшей, принадлежал сам Уоллес. Другая, более мощная и влиятельная, включает госсекретаря Бирнса и настроена крайне антисоветски. Члены этой группы в правительстве «противопоставляют идею доминирующего англосаксонского блока (состоящего в основном из США и Англии)» резко враждебному славянскому миру, «находящемуся под пятой России», который должен противостоять «чрезвычайно враждебному славянскому миру», руководимому СССР. Уоллес оговорился, что СССР «мог бы значительно помочь этой меньшей группе», но от конкретного обсуждения вопроса уклонился [202].
Резидентура НКГБ переслала этот материал в Москву, и он был доведен до сведения Сталина. Разумеется, вождь не собирался менять свою внешнюю политику, чтобы помогать Уоллесу и американским левым, среди которых было немало тайных коммунистов и им сочувствующих. По-видимому, он решил, что отвечать Уоллесу не нужно, хотя и можно использовать эту политическую фигуру во время следующих президентских выборов в США.
Нам неизвестно, что думал Сталин о поступавших к нему донесениях от сотрудников аналитических и разведывательных служб, в которых уделялось внимание ухудшению образа Советского Союза в американской прессе и общественном мнении. Осенью 1945 года для советских резидентур разведки в Северной Америке наступили тяжелые времена. Из советского посольства в Оттаве (Канада) бежал шифровальщик ГРУ Игорь Гузенко, который передал канадским властям секретные документы о деятельности обширной агентуры военной и политической разведок СССР. В этой агентуре были видные ученые и государственные чиновники в Канаде и США. В начале ноября американка Элизабет Бентли пришла в ФБР и дала показания о своей работе на советскую разведку. В годы войны Бентли была руководительницей сети нелегальных коммунистов, насчитывавшей десятки человек, которые работали на советскую разведку и занимали видные посты в американских государственных структурах. Эти разоблачения вызвали эффект снежного кома. Они подвердили худшие подозрения Трумэна и других членов политической верхушки США в отношении СССР. Тогда руководители советской разведки с большим запозданием осознали, что произошло. Лишь 24 ноября глава НКГБ В. Меркулов направил доклад Сталину, Молотову и Берии с объяснением причин невиданного провала.