Сталин и остальное военно-политическое руководство СССР внезапно оказались в почти полном неведении относительно того, что творилось в политических кругах Америки, да еще в тот самый момент, когда происходил резкий переход от политики сотрудничества к политике сдерживания СССР. Эта вынужденная «слепота» продлилась долго. Советская разведывательная деятельность в США начала вновь оживать только в 1947 году и в значительно меньшем объеме, чем до провалов. Советская политическая и военная разведка в США еще долго оставалась без ценной агентуры и опытных кадров, способных организовать разведывательную работу.
Впрочем, Сталину не нужны были суперагенты, чтобы узнать о резком ужесточении позиции Соединенных Штатов по отношению к СССР. Историк Владимир Печатнов выяснил, что советской разведке все-таки удалось раздобыть в Вашингтоне текст «длинной телеграммы» Кеннана. Советское руководство не могло не понимать, во что может вылиться американо-британский союз с геополитической точки зрения: экономический потенциал Америки и ее атомная монополия, в сочетании с военными базами Британской империи, расположенными по всему земному шару, – комбинация, которая ставила бы Советский Союз в очень уязвимое положение. И все же Сталин, похоже, продолжал действовать, как будто он не страшился этой опасности. Печатнов задается вопросом: понимал ли Сталин, «что его собственные действия порождают все большее противодействие». Вероятно, кремлевский вождь действовал, исходя из других установок [204].
Американский историк Джон Гэддис полагает, что Сталин действовал исходя из идеологических установок. В соответствии с ленинской теорией империализма капиталистические державы, раздираемые противоречиями и конкуренцией, не могли договориться по поводу передела мира и ресурсов и, следовательно, не могли надолго объединиться против Советского Союза. Давая оценку своим западным оппонентам, Сталин делал упор на «империалистическую» подоснову их поведения. Уже приводились его слова об Эрнесте Бевине и Клементе Эттли как «дураках», которые не знают, что делать с великой Британской империей [205]. Быть может, генералиссимус ждал возвращения Черчилля, матерого империалиста, с которым можно и договариваться, но которого можно было и обставлять в большой игре. Сталин ожидал также, что после войны обязательно начнется очередной экономический кризис, и противоречия между капиталистическими державами резко обострятся [206].
Нельзя упускать и другое: сталинский экспансионизм был неразрывно связан с сутью сталинского режима, которая заключалась в постоянной мобилизации сил народа для подготовки к будущей войне, разжигании шовинизма, использовании худших форм национализма и в конечном счете в утверждении абсолютного культа вождя-спасителя. Кремлевская политика «социалистического империализма» в 1945–1946 гг. нуждалась в постоянной подпитке. Сталин видел себя вождем, который должен мобилизовывать массы и «чистить» элиты в ожидании мирового катаклизма. В то же время образ врага и внешней угрозы с поразительной легкостью находил массовую поддержку в стихийном национализме и шовинизме – чем большей кровью была куплена «социалистическая империя», тем больше «начальство» и «народ» сливались в едином порыве, чтобы ее защитить.
В конечном счете, что бы ни думал Сталин, большинство историков едины в том, что без его расчетов и просчетов холодная война не началась бы так стремительно. Сталинская тактика в отношении Турции и Ирана способствовала началу тесного послевоенного сотрудничества Великобритании и Соединенных Штатов и кристаллизовала мнение американской политической верхушки о том, что необходимо оказать решительный отпор «советскому экспансионизму». Самоуверенность победителя, чувство непогрешимости и превосходства над своими западными партнерами сыграли со Сталиным нехорошую шутку. Вождь народов проповедовал осторожность и терпение, но то и дело действовал жестко и грубо – как он привык действовать у себя в стране. Любимыми инструментами Сталина была Советская армия и тайная полиция. Послушные его воле зарубежные коммунисты и связанные с ними левые силы были вспомогательным инструментом, которым можно было легко пожертвовать. Что же касается дипломатических шагов и формирования благоприятного западного общественного мнения, то эти направления оказались катастрофически запущены – именно это предвидел и этого опасался Литвинов. Неспособный признать собственные ошибки как внутри страны, так и на международной арене, Сталин продолжал их усугублять, пока напряжение между СССР и США не вылилось в полномасштабную конфронтацию. Когда же конфликт стал очевиден, кремлевский вождь перестал идти на тактические уступки, вместо этого он начал готовиться к обострению. Сталин был циничным прагматиком власти, но марксистско-ленинский «теоретический» лексикон приходил ему на помощь, чтобы оправдать свои ошибки и просчеты неизбежностью мировой схватки, в которой может принести успех лишь грубая сила, и где нет ни постоянных друзей, ни верных партнеров и союзников. Такой симбиоз практики и мировоззрения не оставлял иного выбора, кроме как встать на путь мобилизации всей мощи СССР и тех стран, которые попали под контроль Кремля.
Разумеется, не только Сталину следует приписывать ответственность за развязывание холодной войны. Превращение Америки в мировую державу и решимость администрации Трумэна использовать американскую мощь для возрождения либерального капитализма в Европе и сдерживания советской экспансии в других районах мира стали самой главной и неприятной неожиданностью для Сталина. Многие историки согласны в том, что Соединенные Штаты взяли на себя роль сверхдержавы не только в ответ на политику советских властей, но и в соответствии с собственными представлениями о будущем устройстве мира. Программа построения «свободной и демократической» Европы и сдерживания коммунизма, составленная в духе Вудро Вильсона и подкрепленная атомной монополией, а также финансовой, промышленной и торговой мощью Соединенных Штатов, стала новой и по-своему революционной силой, в корне изменившей структуру и характер международных отношений. В политических кругах США и американском обществе всегда находились влиятельные лица, которые, как отмечает американский автор У. Смайзер, считали, что «только [Соединенным Штатам] можно иметь глобальные интересы и держать вооруженные силы во всем мире». В представлении таких людей, верящих в американскую исключительность, Советскому Союзу можно было позволить участвовать в послевоенном устройстве, но только как региональной, а не мировой державе [207]. И все же остается лишь гадать, насколько быстро сторонники американской мировой гегемонии победили бы громадную инерцию