Исход кубинского ракетного кризиса означал бесславный конец хрущевских надежд добиться прорывов во внешней политике с помощью ядерного шантажа. Внешне общественный резонанс кризиса в Советском Союзе казался минимальным, и большинство советских граждан, привыкших к известиям о «новых провокациях американской военщины против острова Свободы», в октябре 1962 года не страдали от бессонных ночей. Испуг пришел тогда, когда было объявлено об окончании самой острой фазы кризиса. На деле, однако, советско-партийные верхи были потрясены тем, что произошло. Информированные чиновники во время событий в Карибском море отправляли свои семьи за пределы Москвы. А когда Хрущев сделал доклад по итогам кубинского кризиса на очередном Пленуме ЦК КПСС, некоторые из делегатов пришли в ужас от услышанного. Первый секретарь Компартии Украины Петр Шелест в ноябре 1962 года записал в своем дневнике: «Мы таки стояли на грани войны. Одним словом, создали обстановку невероятной военной напряженности, затем как-то начали из нее выпутываться – и в этом показываем свои „заслуги“ и чуть ли не „победу“. А народ-то верит в наше благоразумие…» [598]
Кубинский ракетный кризис (в советской прессе его окрестили «Карибским», утаивая главный его элемент – доставку советских ракет на Кубу) положил конец хрущевским ультиматумам в отношении Западного Берлина. Еще в июле 1962 года казалось, что советский руководитель намерен усилить свой нажим на западные державы по Берлинскому вопросу. Если бы советские ракеты и войска остались на Кубе, то Хрущев получил бы огромное психологическое и политическое преимущество над Кеннеди. Но, напуганный кризисом, Хрущев отверг все предложения о том, чтобы ответить на американские действия против Кубы блокадой Берлина [599].
К своему несчастью, Хрущев не мог обнародовать секретное соглашение с Кеннеди о выводе американских ракет из Турции. Американские СМИ праздновали победу президента Кеннеди, в то время как в СССР репутации Хрущева был нанесен катастрофический урон. Военные и дипломаты высшего звена были убеждены, что у Хрущева сдали нервы, и он поспешил с принятием американского ультиматума, не выставив никаких встречных условий. Переговоры, которые вели заместитель министра иностранных дел СССР Василий Кузнецов и американский представитель в ООН Эдлай Стивенсон, а также личный представитель Кеннеди Джон Макклой, усугубили это впечатление. Американцы пресекали любые поползновения советской стороны сохранить лицо. Ссылаясь на расплывчатую формулу Хрущева о выводе всех «наступательных вооружений» (Кремль в публичных выступлениях упорно отказывался упоминать о присутствии советских ракет на Кубе), американские переговорщики добились того, что СССР должен был убрать с острова все системы вооружений, включая даже бомбардировщики Ил-28, которые Москва ранее обязалась оставить кубинцам [600]. В московских коридорах власти многие считали, что Хрущеву вообще не нужно было посылать ракеты на Кубу, но раз уж он это сделал, то не должен был отступать. Для советских военных, особенно тех кто рисковал своей жизнью на острове Свободы, развязка кризиса была оскорбительна. Многие возвращались в СССР с Кубы в состоянии глубокого шока и депрессии. Особенно негодовали моряки, которым пришлось вывозить войска и военную технику с Кубы «поджав хвост» под унизительным досмотром американских кораблей ВМС и авиации [601].
Для кубинского руководства и недругов Хрущева в Пекине развязка кризиса выглядела малодушной капитуляцией. Хрущев объявил о выводе советских вооруженных сил с Кубы, даже не уведомив об этом Кастро. Он также не мог рассказать кубинскому лидеру о своем соглашении с Кеннеди об «обмене» ракет, справедливо опасаясь того, что вспыльчивый Фидель увидит в этом сделку за счет Кубы и расскажет об этом секрете всему миру. Кастро, в свою очередь, считал, что Хрущев предал его лично и дело революции. Понадобилась ноябрьская миссия на Кубу А. Микояна и его необычайный такт и выдержка (у него в эти дни в Москве умирала любимая жена), чтобы несколько растопить лед в отношениях между кубинцами и советским руководством. Тем не менее Кастро наотрез отказался допустить американских инспекторов на кубинскую территорию – эти унизительные инспекции, как уже упоминалось, пришлись на долю советских моряков. Когда Хрущев в разговоре с Кастро, приехавшим весной 1963 года в Москву мириться, случайно проговорился о ракетном обмене с Кеннеди, кубинский лидер был вне себя от злости и унижения. Даже сорок лет спустя Кастро, рассказывая об этом, не мог подавить в себе эмоции [602].
Карибский кризис еще долго напоминал о себе; никогда больше советские руководители не решались провоцировать непосредственную и острую угрозу безопасности Соединенным Штатам. После сурового кубинского урока кремлевские руководители стали гораздо серьезнее относиться к идее контроля над вооружениями. Высшие военные круги и руководители военно-промышленного комплекса, в том числе министр атомной промышленности Ефим Славский и председатель военно-промышленной комиссии Дмитрий Устинов, продолжали выступать против любых ограничений на разработку и производство ядерных вооружений. Однако ученые-ядерщики, к мнению которых прислушивались в Кремле, подготовили почву для сдвига в сознании руководителей страны. Многие из этих ученых с сочувствием относились к международному движению своих коллег за рубежом за запрещение ядерного оружия. Игорь Курчатов с конца 1950-х гг. и до самой своей смерти в феврале 1960 года отстаивал в коридорах власти идею моратория на ядерные испытания [603]. В начале 1963 года, когда и Хрущев, и администрация Кеннеди вернулись к соглашению о частичном запрете на испытания, решающими аргументами в пользу такого соглашения стали доводы ученых-атомщиков. Виктор Адамский, член теоретической группы Сахарова в ядерной лаборатории Арзамас-16, написал записку на имя Хрущева, в которой убеждал его принять предложение американцев запретить все ядерные испытания, кроме подземных. Ранее это предложение было отвергнуто