– Ты слышишь их?
Мужчина садится рядом. Эула осторожно, не мигая, поворачивает голову.
– Простите, мон?
– Камни. Ты их слышишь?
Девочка кивает, разглядывая незнакомца. У него очень интересные черты лица: широкий нос и массивная челюсть, глубоко посаженные зелёные глаза и тонкие губы. Десяток блестящих колец в левом ухе. Голова обрита наголо. От пальцев и выше тянутся причудливые татуировки: цветные щупальца оплетают запястья. Эула с трудом отводит взгляд, чтобы не выдать себя.
– Именно так, мон. Они поют по-своему. Если желаете, задайте вопрос, и я раскину для вас кодолы.
– Сколько историй ты готова поведать за серебряный хол?
Эула теряется, не сразу подбирая слова.
– Простите, мон, вы, наверное, не так поняли…
Он наклоняется к ней, почти касаясь лица. От неожиданности Эула жмурится.
– Разве? Ты развлекаешь почтенных граждан байками за несколько медяшек. По-моему, всё верно.
В его голосе нет угрозы, и девочка позволяет себе свободный вздох. По крайней мере, её не спешат вести к жандармам. Наоборот, предлагают сумму недельной выручки. Ну, раскрыли секрет, ничего не поделать. Рано или поздно это должно было случиться. На каждого хитрого найдётся тот, кто хитрее. Главное – не продешевить. И не сказать «одну», это будет нечестно.
– Три, – отвечает Эула, справившись с волнением. – Я расскажу вам три истории: весёлую, грустную и вечную. Если вы никуда не спешите.
Незнакомец возвращает прежнюю дистанцию.
– У меня есть время.
– Хорошо. Если понравятся все три – заплатите втрое больше. – На миг она поражается собственной наглости, но вызов брошен.
– Как тебя зовут?
– Эулалия, мон.
– «Та, что складно говорит». Ты родом из Ласеры?
– Возможно, оттуда моя мать. Я родилась в Клифе.
Городе-на-крови.
Её часто принимают за чужестранку из-за оливковой кожи и вьющихся волос, но для Эулы все люди одинаковы, несмотря на то, как они выглядят и во что одеваются.
– Какую историю хотите услышать первой? Весёлую или грустную?
– Грустную.
– Хорошо. Но предупреждаю: она разобьёт вам сердце.
Незнакомец зачерпывает из фонтана горсть воды: капли стекают вниз, рисуя дорожки на белом мраморе, и Эула вновь удивляется странной встрече. Правда, недолго.
Она знает, с чего начать.
СТРАНИЦА ПЯТАЯ. Чумной
Умбра сидит на бортике фонтана. Щурится, глядя на струи воды; на щеке остаются брызги. Правый рукав насквозь мокрый.
– Ну что, сказка или песня? – Подруга шелестит камешками, готовая раскинуть кодолы по первой просьбе. Шутки ради, конечно. Все предсказания Эула сочиняет на ходу. Язык у неё подвешен так же хорошо, как у Карпа, а фантазии и того больше. Среди девочек «Бирюзовой лилии» она неприкасаемая из-за своего уродства. Но по правде – у неё красивые глаза. Умбра знает. Она любит смотреть в молочно-белые радужки. Любит осторожно касаться щеки: старые шрамы не болят. Эула говорит, ей просто щекотно.
– Давай сказку. Про городской совет и нутряков. Что будет дальше? После Латунки?
Подруга кривит рот.
– Не могла чего повеселее придумать?.. Ну ладно. Будет тебе сказка про белого бычка, которого закололи к празднику Жнивья. В его собственном доме, говорят, между полуночью и первым набатом. Нашли судью Гэлина в луже собственной крови. Без сердца. Думают, что орудовал знающий. Хирург. Не просто грабитель – из кабинета ничего не пропало, – а приезжий врач. Тот самый, – она понижает голос до шёпота.
Умбра ёжится, отодвигаясь на край. Неугомонные капли бегут по плечу. Можно бы уйти, но эта площадь и фонтан принадлежат Эуле. На другое место она не согласится.
Да и заняты другие.
Во Внутреннем Кольце свои законы. Местные банды считают себя лучше внешников. Чище, правильнее. Они другим не ровня, и всё потому что родились ближе к Рассветным башням и Уделу Боли.
Пережиток прошлого.
– Вот как, значит. Тот самый, – повторяет Умбра.
Чужак, чьего имени никто во Внешнем круге не знает, и все кличут просто – Враг.
Тот, что закрыл Латунный квартал, отрезав сотню домов от остального города, как затронутый плесенью ломоть от пирога. По его совету подписали приказ, и теперь намалёванное белой краской слово «Карантин» украшает ворота. Под ним – навесной замок и крепкие цепи.
Если гниль затронула хлеб – рано или поздно сожрёт целиком. Умбре приходилось есть всякое: чёрствое, горелое, превращённое в сухарь. Но гнилое – никогда, это через себя переступить. Корку можно срезать или отковырять ногтем, но если грибок добрался до мякиша…
Латунный квартал был южной коркой Клифа.
Мост над каналом поднят: никто не попадёт внутрь.
И не выйдет.
Не увидится с родными.
И завод закрыт. Коробки с провизией оставляют за створками, но этого мало, на всех не хватает. Совет латунников уже похоронил: зачем тратить то, что пригодится живым? А что происходит по ту сторону – им неважно. Крики доносятся, но чаще – тишина. И дым вьётся, улетая к небу – чёрный, с седыми перьями, – пока костры не догорят. Заражённых жгут, как день понятно. Хорошо, если не заживо. От страха люди теряют рассудок, а миножья хворь, по слухам, отбирает остатки разума, превращая людей в бессловесных. Хуже зверья.
Доволен Враг? Кто знает. Быть может, изобретёт новые меры, если не окажется за решёткой. Да и кто судить будет?..
– Спроси у них, – говорит Умбра, кивая на камешки, – поймают ли.
Гиен по улицам шастает много. Для кого-то они синие мундиры, для других – просто жандармы, а для Верёвочного братства так.
«Рыщут-рыщут, падаль ищут…»
Детский стишок был придуман задолго до них: от кого впервые услышала, Умбра не помнит, но строчки въелись накрепко, как те чернила с кислотой в доски дверей.
«…а найдут – тебе конец».
Эула качает головой.
– Дался он тебе! Лучше на Ската раскинем, а? Как раньше. – Слепой глаз подмигивает, но Умбра ловит её за руку.
– Не надо.
– Почему не пришла в новом платье похвастаться? Когда, если не сегодня?.. Или поссорились?
Нет. Не ссорились. Он ждёт её у Восьмого моста. Вернее, будет ждать – как условились, через два часа после полудня. У Ската свои дела во Внешнем, он отказался идти за ней внутрь. Оно и понятно: поживиться нечем. Ярмарка осеннего урожая в Клифе всегда проходила скромно, не с таким размахом, как в Ядре или на континенте. Здесь не сеяли. На острове Ржавых Цепей была дурная земля, каменистая, да и места для полей не хватало – только если болота осушить, но за это никто не брался. Камень и металл – на них делалась ставка.
В начале осени