Люди – как нити.
Шёлковые или шерстяные, гладкие или путаные. Белые, красные, цвета морской волны, как любил говорить Карп, или вобравшие в себя несколько оттенков за долгую жизнь. Каллима в представлении Умбры была тёмно-фиолетовой, как спелая слива. Сладкая, с ядовитой косточкой в сердце. Она верила в проклятия – и проклятие её убило.
Умбра замирает на пороге, прежде чем опустить ладонь на дверную ручку. Оглядывается. К счастью, позади никого. Верхняя улица Хребта погружена во мрак: белых знаков здесь нет, но двери заперты. Горожане спят или молятся Истинным в ожидании завтрашнего дня.
Раз, два, три.
С третьим ударом сердца она входит в дом, из которого бежала в панике, уже готовясь к чему-то запредельному и смиряя ум, как учил её Скат.
«Дыши на четыре счёта и повторяй про себя то, что помогает».
«А что помогает?» – спросила она тогда.
«Это личное, у всех по-разному. Нет какого-то общего заклинания. Кому-то достаточно фразы «я жив», чтобы преодолеть смерть».
Он говорил именно так. Нельзя победить смерть, но можно её преодолеть. Иногда Умбре казалось, что она понимает Ската; иногда – что ей только кажется.
«Мой страх остался снаружи».
Она перешагивает порог. Внутри тепло. Темно. Свечи давно погасли, но аромат благовоний ещё растекается в густом воздухе.
Умбра вытягивает руки, проходя на ощупь несколько шагов. Здесь явно не одна комната – больше. Но Каллима осталась там, где принимала гостей: раскладывала карты, связывала нити в узелки… Умбра не хочет видеть тело.
«Мой страх остался…»
– Нет, – её перебивает тонкий голосок, – твой страх всегда в тебе, глупая. Нельзя же за порогом оставить голову и войти без неё. Хотя… – девочка хихикает. – При желании всё можно.
– Ты кто?
Умбра отшатывается и больно ударяется плечом. Невидимая собеседница ходит рядом: деревянные башмачки стучат по полу. Она что-то распевает себе под нос. Похоже на стишок или считалочку, но явно незнакомую.
– Я дочь хозяйки, а вот ты, – слова будто палец, тыкаюший в грудь с недетским высокомерием, – кто такая?
– Умбра.
– Зачем вернулась? Всё ходят и ходят тут… Матушка сердится. Много дураков приходило к этой… самозванке, которая хозяйкой себя считала. Как бы не так! – Презрение какое-то деланое, ненастоящее. Как реплика в театре, заранее отрепетированная.
– Она умерла? – севшим голосом спрашивает Умбра, сама не понимая зачем. Этот диалог кажется чистым безумием, так что… Терять нечего.
– Ну как… ходит тут. Держится пока. От матушки прячется. Если захочешь позвать – вернётся. Но скоро уйдёт, всё равно её выживем.
– Куда?
– Ну ты и правда глупая! Кто ж расскажет? Мы бы не сидели тут, если бы знали, что там. Или сидели… – девочка обрывает саму себя, – если там хуже.
– А вас… тут много? – она задаёт вопросы осторожно, стараясь не рассердить маленькую хозяйку и понять как можно больше. Встречаться с «матушкой» Умбре не хочется.
В главной комнате хлопает дверца. Звук зажигающейся спички. Крошечное пламя расцветает на столе, нервное и дрожащее, оно стремится снова исчезнуть. Неповоротливая тень, горбатая, скрюченная, скрывается за занавеской.
– Это Огарок. Ходит тут, зажигает… Не умеет больше ничего, – башмачки снова топают, от порога к столу.
– Нет, подожди! Не гаси свечку. Пожалуйста.
Девочка медлит. Держась за край стола, складывает губы, готовится задуть огонёк.
Теперь Умбра может её разглядеть. Бледная, лет восьми или девяти, с пушистыми светлыми волосами, заплетёнными в две тонкие косы. Взгляд тяжёлый и тёмный – ни зрачков, ни радужки. Маленький нос и пухлые щёки; на левой скуле темнеет кровоподтёк. Брови капризно нахмурены. Одета маленькая хозяйка в ночную сорочку до пят – с кружевными оборками по краю подола и рукавов. На плечи наброшена вязаная шаль – слишком большая для девочки, явно принадлежащая матери.
– Ну, что смотришь? Никак вы к ночи не привыкнете, сразу за свечи и лампы хватаетесь. Глупые.
Сжалившись над гостьей, ворчунья отходит от стола, не погасив огонь. Тук-тук. Занавеска качается.
– Спасибо, – выдыхает Умбра.
– Огарок тебе не покажется. Он у нас стеснительный. Утопили горбуна в канаве, он теперь мёрзнет, костями гремит, огонёк ищет.
– А почему не ушёл?
– Матушке должен. Как и все остальные: Пастырь, Раззява, Скрипач со второго этажа… Жильцов в доме полно. Только они все старые и не разговаривают. Мне-то всего… – Она загибает пальчики. Хмурится. Сбивается. Начинает заново. Топает ногой.
– Видишь?! Я тоже начинаю забывать. Скоро буду как они, бессловесной… Ни сердца, ни имени – ничего.
– Не говори так. Должен быть кто-то, кто тебя помнит.
– Мы с матушкой вдвоём жили, соседи не в счёт, я их почти не видела! – Башмачок топает с досадой. – Теперь есть ты.
– Я ведь имени твоего не знаю.
Девочка размышляет. Хмурит лоб. Буравит гостью неживыми глазами.
– Ясвена. Матушка говорила, отец был родом из Сурда, восточной про-вин-ции, – по слогам деловито проговаривает она.
– Да, знаю, – кивает Умбра, – это далеко, на континенте. Вторая по размеру часть империи.
– Так ты не глупая, что ли?
Если бы перед ней стоял живой ребёнок, она бы рассмеялась.
– Глупая. Но кое-что знаю. Наши имена похожи: я Невена.
– И что это значит? Мне говорили, что «ясва» – это слёзы. Я долго плакала, когда родилась… и матушка решила так.
Умбра качает головой.
– Моя мама умерла в тюрьме, я её не помню. Некому было объяснять. Я выбрала другое имя, – говоря, она осторожно приближается к столу, – и другую семью.
Умбра отводит взгляд от Каллимы, распростёртой на полу. Она лежит лицом вниз, густые чёрные кудри укрывают плечи беззвёздным покрывалом.
Она понимает, почему длится разговор: маленькой хозяйке здесь попросту скучно – одной или в окружении других скованных, немых за давностью смерти. Ей, как и всякому ребёнку, нужна компания. Как Вязге тому же… Перед глазами всё ещё стоят его острые глаза и оберег, зажатый в пальцах.
– Ясвена, – начинает она, думая, как не разгневать девочку, – можно мне взять несколько вещей?
– Из дома? Ты что, глупая воровка? – Каблучок стучит громче прежнего.
– Нет! Вернее, да… Моя семья – мы называем себя братством – иногда крадём у богатых людей, чтобы выжить. У нас нет семей, только мы… друг у друга. В город пришла болезнь, а тут, – она указывает жестом на ящички, – должно быть лекарство.
– Самозванка сказала? – Ясвена