По сравнению с Куито-Куанавале в Лубанго было легче. Это красивый городишко, там и магазины были некоторые, и даже ресторанчики маленькие, местные. Миссия наша тоже охранялась.
Вспоминаю, как мне было жалко и жалко до сих пор одного парнишку. Местный пацаненок, ему в то время было лет четырнадцать-пятнадцать, из охраны. До того человек был развитый, до того у него мозги были на месте, что он сам просто идеально изучил русский язык. И не просто изучил: он мог спокойно на нем писать, без ошибок. Замполит выдавал ему задание – нарисовать объявление, какой сегодня фильм. Он рисует на плакате фильм, расписывает красиво афишу, все по-русски! Мы его спросили: как это ты так умудрился? А он в ответ: так я же среди вас хожу, с вами общаюсь. Просто идеально он говорил и понимал по-русски. Я у него тогда спросил: слушай, Андрей (мы его так называли, кажется), а какие у тебя перспективы? А он – какие перспективы, только армия, может, там офицером останусь. Охрана нас за службу в армии у них не считалась, армия шла отдельно. Я говорю, пацан, да тебе учиться надо, у тебя такая голова! А он только вздыхает – где я здесь буду учиться? Такой хлопчина, просто жалко! Это ведь уникум, такие один на тысячу рождаются, чтобы так языки иностранные схватывать!
Условия в Лубанго были гораздо лучше. Там жили семьи советников. Я своих уже не брал, потому что мне оставался только год. Конечно, было уже веселее. Мы уже в выходные собирались, всей компанией ехали в горы на пикник, например. К португальцу одному за продуктами ездили.
Этот португалец был очень колоритная личность. В то время когда я туда приехал, у него было тринадцать детей! Когда я уезжал – уже больше. У него был большой сад и большой огород. Нигде я больше не видел капусту, которую нужно было катить по земле, и которую только два-три взрослых мужика могли загрузить в машину! Причем химикатами они не пользовались, там такой климат, что если есть вода рядом, то все растет. Деревья цитрусовые у него в саду стояли рядами: один цветет, второй зеленый, третий уже с плодами, а четвертый пустой, отдыхает. Так все урожаи, циклом, постоянно. Картошку они там не ели, но стали специально для нас выращивать. Клубника у них была круглый год.
Приходим мы к этому португальцу – а денег на руках у нас не было, все шло на банк. Все, что мы покупали, рассчитывалось по безналу, начальники как-то это считали. А мы еще ухитрялись менять на вещи. Мы везли много одеколона, водки, у кого-то было с собой радио, вещи, которые не понадобились тут, в Анголе, одежда. Простыни особенно шли хорошо, за одну простынь можно было много чего купить. Наберем мы такого товара и едем к португальцу этому. Как сейчас помню: за флакон тройного (двадцать копеек он стоил, что ли) одеколона можно было купить мешок цитрусовых. Не мешище огромный, конечно, но много.
В Анголе народ любит за собой смотреть. Негры – они постоянно моются, постоянно чистят зубы. Это у них просто хобби такое: на базаре женщина продает что-нибудь и в то же время чистит зубы. И в то же время – они очень грязные там.
Что касается одеколона, почему он так хорошо там шел. У них специфический запах тела, и они его заглушают. Помню, заходим уже в Минске с женой в магазин какой-то, я, как только зашел, говорю – где-то здесь негр. Она мне – какой еще негр? Походили по магазину, и где-то между рядами видим: точно, стоит чернокожий, выбирает что-то. Я и говорю жене: я же с ними сколько жил, я их запах чувствую.
Мы спрашивали у этого португальца: что ты будешь делать с такой кодлой детей? У него их было мал-мала-меныпе, тринадцать штук. Он еще выглядел как-то затурканно, в шапке ходил прогоревшей, хотя трактор у него был, и дом хороший, собак море во дворе. Он нам рассказывал, что когда в семьдесят пятом году случилась независимость, у него было свое дело, и он решил остаться в Анголе. Таких там было немало, и они и до сих пор там, я думаю, работают. А насчет детей сказал так: всех пацанов своих я отправлю в Париж учиться, а всех девчонок – в Португалию, к родне, тоже учиться. Мы еще удивились, почему именно так, парней – в Париж. И он объяснил: в Париж девчонок нельзя, там слишком развита проституция, вдруг они тоже станут этим заниматься? Нельзя их туда отправлять! Вот такая логика.
– Как Вы возвращались назад?
– Возвращался идеально. Где-то за два месяца уже знали о дате отъезда. В Лубанго я уже все увидел, все достопримечательности, музеи, природу. Даже на статую Христа, которая там стоит огромная, которая близнец той, что в Рио-де-Жанейро, удалось забраться.
Вы знаете, что такое лимонный эвкалипт? О-о, это бесподобная вещь! Тот же самый эвкалипт по форме, но – запах лимона. Особенно если взять листья, сделать из них веник и с этим веников – в баню. Такая прелесть! В Лубанго у нас была шикарнейшая баня, вся в мраморе.
Когда определились с отъездом, начали паковать ящики. Сколько нам килограммов разрешалось вывозить – не помню точно, то ли пятьдесят, то ли шестьдесят, то есть немного. А вещей-то накопилось! У нас ведь на родине в те годы ничего не было, а там – столько хороших вещей, хоть тебе привозят, хоть ты на базаре покупаешь. Видеоаппаратура – у меня тот видик самсунговский, что я оттуда привез, до сих пор работает. Телевизоры. Наборы хрусталя, чашки кофейные. Берешь чашку – она поет, ставишь на блюдце – замолкает! Берешь кофейник – тоже поет, ставишь – тишина. Выпил кофе – там тебе на дне чашки женщина улыбается. Красивые были вещи. Пледы, одежда тоже. Надо было это как-то упаковать, начали ящики приспосабливать.
Мы уже знали, что в Шереметьево воруют. Когда в отпуск прилетали, у многих пропадали вещи. У кого-то весь ящик пропал, коробочка. Мы ухитрялись обкладывать наши ящики изнутри фанерой или пластиком. Даже если верх кто-то сорвет бумажный, то дерево так просто не откроешь, надо пилить, ломать. На моих коробках картон был разорван, но дерево вещи сохранило.
Специалист мне на замену не приехал. Только когда я вернулся в Союз, его отправили, и то – через пару месяцев вернули обратно, потому что пошло сокращение нашего аппарата в Анголе.