По слову Урсулы собрали благородных дев из разных королевств, и те избрали ее своей предводительницей. Когда корабли были готовы, и все спутницы обращены в веру, Урсула повела одиннадцать судов к галльским берегам, в порт Киэлла. Оттуда путь их лежал в Кёльн. Там явился ей ангел и возвестил: вести всю общину в Рим, дабы затем вернуться и принять в Кёльне мученический венец.
И поплыли все корабли вверх по Рейну, доколе не достигли города Базеля. Там оставили девы свои суда и отправились в Рим пешим ходом. В Риме же принял их сам папа Кириак, ведавший о уготованной им участи и возжелавший разделить ее. Он поведал им о своем решении, торжественно сложил с себя сан и присоединился к странницам. На обратной дороге, у стен Кёльна, на паломниц обрушились гунны. Ненавидящие веру Христову и возмущенные обетом дев, они принялись истреблять всех подряд. Среди прочих приняла смерть и святая Кордула. Последней пала Урсула, отвергшая руку вождя гуннов, плененного ее красотой. Ее тело пронзила туча стрел.
Такая вот грустная и печальная история. Мне кажется, что это по большей части легенда, ведь где в четвёртом веке можно было набрать столько девственниц, а потом отпустить их на волю волн? Да и гунны вряд ли такое количество пленниц истребили — ведь это ходячий товар! Но, легенда должна быть красивой, поэтому можно было и приврать для красного словца. Чтобы найти больший отклик в душах слушателей.
Я в этой церкви тоже найду своего слушателя. И внимать он будет не менее благодарно!
— Во второй исповедальне от входа. Пароль: «Я пришёл с востока, а душа моя хочет быть услышанной на западе». Отзыв: «Для доброго слова все направления верны». Прощайте, — проговорил мой сопровождающий, а после неторопливо повёл машину дальше.
Вот и вся шпионская встреча. Привёз, попрощался и сделал ноги. Классика.
Вздохнув свежий воздух, я двинулся ко входу в церковь. Так, на входе надо опустить пальцы в кропильницу и покреститься не щепотью, а открытой ладонью. Ещё и крест сделать слева направо, а не как привычно в Православии. Не перепутать бы…
Тяжелая дубовая дверь бесшумно уступила, впустив меня в прохладную, насыщенную запахом ладана и старого камня густую тишину. Воздух здесь был иным — густым, настоянным на молитвах и покаяниях. Сколько здесь прежде было людей? Тысячи? Миллионы? Каждый со своей молитвой, со своими желаниями…
«Во второй исповедальне от входа…»
Взгляд скользнул по ряду темных деревянных будок, стоявших у стены подобно немым часовым. Их решетчатые окошки были закрыты изнутри материей, дабы не видеть лица, а лишь слышать негромкий говорок. Идеальная конструкция для нашего дела.
Я двинулся вдоль них, заставляя себя идти неспешно, будто размышляя о тяжести предстоящего признания. Пальцы, опущенные у входа в кропильницу, еще были влажны.
Католический крест. В честь о пяти ранах Христа… Вот всплыло же в памяти. Любая мелочь, любая заученная с детства схема, прочерченная в православном храме, сейчас была опаснее отравленной иглы. Здесь, под сенью Святой Урсулы, за каждым моим движением следят глаза, способные по пылинке на подметке восстановить маршрут моей прошлой жизни. А по размеру перхоти на отвороте — не только определить, где я был две недели назад, но и что ел на завтрак.
Вот и вторая исповедальня. Темное, почти черное дерево, испещренное трещинами, будто морщинами. Занавеска из плотной ткани, чуть колышущаяся от сквозняка. Я приоткрыл ее и шагнул внутрь, в тесное, аскетичное пространство, где единственным светом был тусклый луч, падающий из-за резной перегородки.
Присел на жесткую скамью. Тишина сгустилась, став осязаемой, давящей. Из-за перегородки доносилось лишь ровное, едва слышное дыхание. Человек явно умел ждать. Умел слушать.
И тогда я начал свою исповедь. Ту, что не имела ничего общего с верой.
— Благословите, отец, ибо согрешил… — произнес я тихим, ровным голосом, отчеканивая первый пароль. — Пришел я сюда с востока, а душа моя жаждет быть услышанной на западе.
Из-за решетки послышался легкий скрип — сместился кто-то сидящий напротив. Затем низкий, обволакивающий голос неторопливо ответил:
— Все пришедшие с открытым сердцем найдут здесь покой. Для доброго слова все направления верны.
— Главное, чтобы это слово нашло верное ухо. А там и до души добралось, — ответил я.
— Вы говорите, и ваше слово в любом случае будет услышано. О чём вы хотите сказать, сын мой?
— О том, что вы хотите услышать, отец. Но сперва, я хотел бы увидеть того, кому исповедуюсь.
— Разве это так важно?
— Для меня — да.
— Но ведь тайна исповеди на то и предназначена, чтобы исповедующийся не видел лица исповедника. Чтобы грешник исповедался перед Богом, а не перед человеком, — последовал ответ.
— Возможно, я предпочёл бы донести истину до человека, а уж до Бога как-нибудь в другой раз. Тем более, что наша с ним встреча сегодня только случайно не состоялась.
— Интересный случай, скажу я вам. Весьма интересный. Что же, я могу вам предоставить такую возможность. Надеюсь, что при вас нет скрытой камеры? Как мне кажется, вы не стали бы забираться так далеко, и делать так много, лишь бы сфотографировать исповедника, — с этими словами полотно между нашими кабинками отодвинулось и на меня взглянуло худощавое лицо начальника внешней разведки ГДР.
Долгие годы, начиная с пятидесятых, за Маркусом Вольфом на Западе тянулся призрачный шлейф прозвища «человек без лица». Ни одной фотографии главы разведки ГДР западным службам заполучить не удавалось, и эта безликость служила ему надежным щитом, даря почти абсолютную свободу перемещения по европейским странам.
Всё изменится в тысячу девятьсот семьдесят девятом, когда его собственный сотрудник, старший лейтенант госбезопасности и, по совместительству, тайный агент разведки ФРГ Вернер Штиллер, перебежит на запад. Именно он и укажет на своего шефа, опознав его на одной из фотокарточек, сделанных во время визита Вольфа в Стокгольм. Вскоре лицо, бывшее столько лет тайной, будет смотреть с обложки «Шпигеля», и для всего сообщества это станет громом среди ясного неба.
— Вряд ли мы знакомы, сын мой, — скривил губы в подобие улыбки Маркус и отпустил ткань. — Так что же, я слушаю. Думаю, что вам много нужно мне сказать. Не бойтесь —