Реформы тихо ушли в песок. Инициаторы недооценили инерцию системы, а то и прямое противодействие новшествам. Кроме того, Брежнев был недоволен усилением влиятельности Косыгина и исподтишка вставлял ему палки в колёса. На местах партийные чиновники не собирались вмешиваться в борьбу, идущую в высших сферах, и игнорировали реформы, хотя и слали в Москву бодрые реляции. Официально никто не заявлял о прекращении или неудаче реформы, просто стали делать вид, что ничего и не было. Вернулась оценка деятельности по процентам плана, перевыполнение которого поощрялось разного рода символическими наградами: звания передовиков производства, переходящие вымпела и знамёна, дипломы и благодарственные письма. Производительность труда и прибыль в расчёт не принимались. Спрос вообще не фигурировал в качестве фактора — выпускай, сколько тебе сказали и что тебе велели, а потребители перебьются.
— Вот! И что же в этом плохого? Слово «хозрасчет» стало восприниматься людьми не как абстрактная экономическая категория, а как способ изменить свою жизнь к лучшему. Реорганизация сельского хозяйства, предусматривающая повышение закупочных цен на продукцию в полтора-два раза, введение дополнительной оплаты сверхплановой продукции, снижение цен на запчасти и технику, а также уменьшение подоходного налога на крестьян, способствовала наполнению полок магазинов продуктами и исчезновению из лексикона слова «дефицит». Уже в шестьдесят шестом году СССР перестал импортировать хлеб, а реальные доходы населения за пятилетие косыгинской реформы возросли почти на треть! — Шелепин отодвинул листок и взглянул на собеседника. — На треть, Володя! Это же прорыв, мать его! Люди начинают узнавать, что за их труд могут платить деньги! И эти деньги не обязательно складывать в кубышку, чтобы они потом обесценились, а чтобы начать жить!
— Да и «ВАЗ-2101» тоже в этом году начали выпускать тоже во многом благодаря Косыгину, — кивнул Семичастный. — Если так дальше пойдёт, то машина перестанет быть роскошью, а станет средством передвижения. Как у Ильфа и Петрова. Но… Противники реформ выступают против самостоятельности предприятий, опасаясь за их подконтрольность центру. Сыграла роль и либерализация в Чехословакии — Пражская весна года очень сильно напугала членов Политбюро. Возрождение рыночных факторов в развитии экономики посчитали вредными и опасными.
— Что же, тогда мы заставим их изменить своё мнение. Собери материалы по тем людям, которые вставляют палки в колёса «Красной машине».
— Ну, одним из них был Брежнев. До него уже не добраться. Ещё Подгорный и Суслов. Для Суслова слова «прибыль» и «самостоятельность» звучат как ересь.
Шелепин медленно провёл рукой по подбородку, его взгляд стал тяжёлым, сосредоточенным.
— Ты прав, Володя. Бодаться с ними в лоб — очень опасно. Но любая машина, даже самая мощная, ломается не от лобового удара, а от попавшей в механизм песчинки. Найди эти песчинки.
Он подошёл ближе, понизив голос до почти неразличимого шёпота:
— У Суслова — зять, тот самый, что обожает фарфор мейсенский и ковры персидские. При его-то зарплате… А у Подгорного есть помощник, тот, что по хозяйственной части. Помнишь, тот самый дачный кооператив под Загорском? Там цены… не по разнарядке.
Семичастный кивнул, в его глазах вспыхнул холодный, деловой огонёк.
— Понял. Не их самих. Их окружение. Их слабости. Соберу всё — от зарубежных командировок родственников до дефицита в спецраспределителях. Пусть это пока полежит в сейфе. Но когда они снова начнут выступать против реформ…
— Совершенно верно, — тень улыбки тронула губы Шелепина. — Мы просто напомним им, что у всякой ортодоксии есть своя цена. И что за вседозволенность рано или поздно приходится платить. Даже им. И потом посмотри — нет ли среди них контактирующих со скрытыми агентами?
— Это про тот самый список, который передали коллеги из Штази?
— Да, это же прямо-таки золотой подарок. Мы остались должны немцам столько, что вряд ли когда расплатимся за такое.
— Одно дело делаем, Саша! — проговорил Семичастный. — Они и сами заинтересованы в нахождении кротов, так как наша информация может привести к агентам Штази. А это никому не нужно, кроме капиталистических стран. Они всё никак не могут простить нам «Златоуста».
Шелепин усмехнулся в ответ на улыбку Семичастного. Действительно, тогда международный скандал достиг невероятных высот.
Лев Термен, ум, опередивший время, в тридцать восьмом был репрессирован. Но и за колючей проволокой его мысль не угасла. Она была затребована — в особом конструкторском бюро ЦКБ-29, что звалось в обиходе «туполевской шарашкой». Здесь, в этом гибриде тюрьмы и академии, где заключённые инженеры творили будущее, родилось самое совершенное его детище для органов — подслушивающее устройство «Златоуст». Запад позже наречёт его с суеверным трепетом — «The Thing», «Вещь».
«Златоуст» и впрямь был техническим прорывом. Устройство представляло собой полый металлический цилиндр-резонатор с гибкой мембраной и антенной.
Принцип его работы был гениален и прост. Снаружи, из припаркованного фургона, операторы наводили на него луч радиоволн. Когда раздавались голоса в комнате, их звуковые вибрации заставляли мембрану трепетать. Эти вибрации модулировали отраженный сигнал, который считывал специальный приемник. Последующая расшифровка сигнала по определенному алгоритму позволяла восстановить запись разговоров. Пассивный принцип работы делал устройство практически необнаружимым стандартными методами поиска передатчиков.
Случай представился в сорок пятом, после Ялты. Нужно было получить уши в кабинете нового посла США, Аверелла Гарримана. Знали о его слабости к искусству, так и родился ход, изощрённый и простой. Юные артековцы, как символ нерушимой дружбы, вручили дипломату роскошный подарок — панно с гербом Соединённых Штатов. Внутри, в густом теле ценных пород, покоился «Златоуст». Расчёт на психологию посла оказался безошибочным. Гарриман, тронутый жестом, последовал «дружескому» совету и водрузил дар в своём кабинете. Где тот и висел, незримо внимая, долгих восемь лет.
Служил он при четырёх послах, не знающий сбоев. Обнаружили его лишь в пятьдесят втором. Случайно. То ли свой радист уловил в эфире необъяснимую аномалию, то ли нашёлся предатель в недрах самой советской военной разведки, донёсший чужую тайну. История эта обросла версиями, но факт остаётся фактом: великое изобретение Термена, рождённое в неволе, годы спустя было разоблачено, став легендой тайной войны.
Шелепин усмехнулся, коротко и сухо. Закурил. В его кабинете пахнуло табаком и старыми книгами:
— Простить? Они нам этого никогда не простят. Не в «Златоусте» дело, а в принципе. В том, что мы их на их же поле переиграли. Их технократы с их миллиардами не смогли разгадать цилиндрик с