– Не станет меня жрать. – Сидя в тени, Карп вырезает рукоятку для будущего ножа. Он любит дерево почти так же сильно, как Горчак – узлы и сети. – Я для неё слишком жёсткий. Подавится, слюной изойдёт… Воду вам отравит.
Он откидывается назад. За спиной Карпа высится гора мусора, который он собственноручно перетаскал из Крепости, расчистив проход на третий этаж. В заброшенном особняке нашлось много хлама: часть осела в западном крыле, часть отправилась на растопку, и несколько жилых комнат – бывших палат военного госпиталя – превратились в уютные спальни.
Теперь холмик высотой с человеческий рост состоит из пружинных матрасов, осиротевших две́рец и оконных рам. В его утробе прячутся колёса инвалидных кресел, ножки стульев и останки носилок. Вместе они образовывают на переднем дворе живописную свалку, но, как заверяет Карп, очень нужную. Ценно-ресурсную. Источник полезных деталей и древесины.
– Хоть соломинку тяните, – отзывается Сом, помешивая варево в котле. В непогоду их полевая кухня переезжает под крышу: там все чинно сидят за столом, не то что теперь – кто на ящиках, кто на коряге, кто просто на земле, поджав под себя ноги. Каждый из пяти братьев сидит по-своему. – А лучше вместе ступайте, чтоб наверняка.
Карп фыркает. Видно, ему лень подниматься и топать за ограду. Не хочет выпускать из рук деревяшку.
Горчак по-прежнему качает ногой.
Ёршик пинает ведро.
Оглоеды.
Сом зачерпывает уху и подносит к губам, дует. Пробует. Сплёвывает в траву и бросает половник. Разворачивается и шагает к Крепости. Стёкла очков в металлической оправе горят отражённым светом.
– Куда ты, капитан, мой капитан? – доносится за спиной. Карп окликает его строкой из моряцкой песни, но Сом молчит.
Ясно куда. За якорем.
☽ ✶ ☾
Они отвоевали Крепость два года назад.
Стояла промозглая, гнилая зима. В лодочном сарае на берегу, где ютились мальчишки, падал снег. Сквозь прореху между балками виднелось небо. В тот год их стало шестеро: Верёвочное Братство обрело название и пустило корни. Все они понемногу врастали друг в друга. Привыкали, слушали, потом говорили – каждый о своём.
О жизни до.
И о том, как.
Об уличных подвигах – с напускной весёлостью; о боли – осторожно и скупо, как если бы она могла вернуться. Догнать. Отнять нечто важное.
Пиявки попытались.
Банда этих бродяг облюбовала коридоры первого этажа ещё-не-Крепости: там, вдали от окон, было проще сохранить тепло. Печи вышли из строя, но костры продолжали жечь, и главный корпус утонул в пожаре. Вместе с аркой, лепниной, балконами… Горевали недолго. Радовались, что спасли восточное крыло – пусть не такое красивое, зато новое. Оно было достроено позже, когда особняк зажиточного торговца мона Фе́рро после смерти хозяина перешёл во владение городского совета. Началась война за независимость колоний, и Клифу понадобился госпиталь: мест не хватало, так что красота в этом месте – штука весьма условная, как сказал однажды Карп, перешагнув порог.
Это был своего рода ритуал. Каждый замирал на миг, прежде чем оказаться внутри.
Крепость принимала их, одного за другим: оборванцев, не имеющих за душой ничего, кроме упрямой веры в то, что завтра будет лучше. От пиявок, которые спали под мостами и клянчили милостыню на площадях, Братьев отличало кое-что важное: те самые корни, в сплетении которых рождалась семья. Странная, местами буйная и шумная, иногда колючая и способная ранить до крови, но всё-таки целая.
Стая из пяти братьев. И одной сестры.
☽ ✶ ☾
Свет застревает в стёклах и льётся внутрь не белым или жёлтым потоком, а зеленоватым, как речная тина. Стены, покрытые чешуйками краски, отражаются в дверных витражах.
«Это голубой», – сказал Ёршик в самый первый день, перешагнув порог.
«Зелёный», – заявил Скат.
«Бирюзовый». – Горчак не спорил, он сообщал миру очевидную истину.
«Это морская волна, камрады. – Карп довольно зажмурился, раскинув руки. – Стоишь на берегу и чуешь солёный запах ветра. И веришь, что свободен, и жизнь только началась…»
Сом тогда промолчал. Его ждали насущные дела: раздобыть ужин, поставить ловушки для непрошеных гостей, устроить ночлег на новом месте. Становилось не до размышлений о цвете стен. Хотя сейчас он понимает: лазурные. Были когда-то, пока не начали линять. Выцветшие хлопья то и дело падают на бетонный пол первого этажа и деревянный настил второго. За ними видна кожа стен, шершавая, коричнево-серая.
Коридоры Крепости почти всегда сумрачны и неприветливы – на первый взгляд. Но стоит приложить ладонь к трещине и пойти наугад, следуя за изгибами артерии, как вскоре почувствуешь под пальцами биение пульса.
У Крепости есть сердце.
Но об этом – после.
Сейчас Сом идёт за якорем. Сворачивает направо и взлетает по лестнице на второй этаж. Ступени серые, в мраморных прожилках, а перила – лазурь. Затёртые и поблёкшие от времени. Над высоким арочным проходом висит немая лампа.
Третья по счёту дверь с изображёнными на ней очками принадлежит ему. Ниже кто-то пририсовал сомьи усы, и вряд ли этим художником был Ёрш.
Обалдуи. Мешали краску с чернилами и кислотой: въелась так, что не отмоешь. Потом кашляли, втягивая запах, пока не выветрилась без остатка, и ходили довольные.
На двери Ската красовалась летяга с длинным хвостом и ушами. «Ты их в глаза видел, этих скатов? То-то же!..»
У Горчака – канатная петля, напоминающая виселицу. Он знал тридцать семь узлов и продолжал придумывать новые: пальцы ловко продевали петли в восьмёрку, зовущуюся в простонародье заячьими ушами, и затягивали, проверяя на крепость. Он говорил, они ему снятся: кому-то сокровища и дальние страны, а Горчаку – верёвочные узоры.
Вход в спальню Ёршика и Карпа – ещё до того, как Малой перебрался в «одиночку» – сторожили таинственный глаз с полуприкрытым веком и блуждающая улыбка. Она, видно, получилась со второй попытки: первую замазали кляксой.
Только дальняя дверь осталась нетронутой. Умбра ничего не сказала, но расстроилась. Зря. Её не обошли вниманием: наоборот, побоялись обидеть.
Сестра нашла где-то тонкую кисточку – она в то время обходила все палаты, осматривая шкафы и тумбы в поисках личных вещей, которые могли стать якорями, – и нарисовала веточку таволги. Не едкими чернилами, а смолой. Янтарной, пахнущей сладко и горько, как сама Умбра.
Художники с честью признали поражение, а рисунки с тех пор служат напоминанием. Дотронешься, потянешь на себя створку и входишь – в малый дом внутри большой Крепости.
В обители Сома – аскетичный порядок. Зимние вещи свёрнуты и лежат аккуратной стопкой в платяном шкафу. Сменная куртка с потайными карманами висит на спинке стула. На столе поблёскивает кареткой сокровище: