Но в следующую секунду он вновь становится собой, самоуверенным и дерзким. Он выпрямляется, скучающе проводит рукой по волосам и оглядывает зрителей на школьном стадионе.
Кровь так громко стучит в моих ушах, что я почти забыла о том, что мы не одни, но я тоже смотрю вниз, оценивая выражения их лиц. Одни глазеют на нас с неприкрытой завистью. Другие… хмурятся, словно не могут поверить, что правда увидели это.
– Думаешь… думаешь, это сработало? – спрашиваю я слишком высоким голосом.
– Честно? – Слышно, как Кэз нервно сглатывает. – Нет.
– Постой… Что?! – Я поворачиваюсь к нему, но прежде, чем успеваю продолжить, он хватает меня за запястье и тащит с глаз толпы, уводя прочь, за заросли бамбука и мандариновые деревья, пряча в нашем собственном мини-саду. Вокруг танцуют мягкие тени, а сквозь прорехи в листве сочится свет. – Что? – повторяю я шипя. Он все еще не отпускает. Я отчетливо ощущаю теплое давление его пальцев на моей коже и звук каждого его вздоха.
– Такие скандалы редко стихают за один день – или же за одно представление. Для этого нужно гораздо больше времени.
– Тогда почему… – Я качаю головой. Она все еще кружится. Мне удается сформулировать связную мысль – «Мы с Кэзом Сонгом только что поцеловались» – до того, как мой мозг врезается в стену и разбивается. Мы с Кэзом поцеловались, и он целовал меня так… будто ничуть не притворялся. «Нет. Стоп. Дело не в этом». – Если ты не думал, что это сработает, почему согласился?
Что-то мелькает на его лице, но он лишь пожимает плечами.
– Просто мне показалось, ты и вправду хотела меня поцеловать. И кто я такой, чтобы отказать тебе?
Мое лицо охватывает пламя. Вопрос звучит так, словно он меня дразнит. Нет, будто смеется надо мной. Конечно, так и есть. Конечно, это было притворством – именно так он целуется со всеми, всеми своими красотками-партнершами на съемках. Кого я обманываю? Для него поцелуй – это лишь… поцелуй.
– Вау, – говорю я, отодвигаясь назад. Разочарование прожигает мое тело насквозь, как кислота. – О’кей. Что ж, это явно была ошибка – и кстати, я абсолютно не хотела тебя целовать. Совсем. Это было ради общей цели – тяжелые времена, и все такое…
– Правда? – Он придвигается вперед. Наклоняет голову. – Тогда о чем ты думаешь сейчас?
– Я… Что? – Я краснею еще сильнее. Несмотря на унижение, в голову лезут непрошеные мысли о том, каково было бы поцеловать его снова, поцеловать его и по-настоящему насладиться этим, даже зная, что мне это нужнее, чем ему.
Но поцелуй как будто высвободил все подавленные страхи и чувства внутри меня. Я думаю о том, что десятки тысяч людей по всему миру переживают за нас с Кэзом, пусть наша история и подделка. О том, каково было бы заполучить Кэза лишь затем, чтобы потерять, как и всех моих бывших друзей, и какую глубочайшую, безутешную боль мне пришлось бы испытать из-за последствий исполнения своих желаний. О том, насколько легко было бы вернуться к прежнему, такому знакомому одиночеству, только вот на этот раз оно бы мучило сильнее, ведь практически целиком состояло из отсутствия Кэза.
Я думаю о том, что будет, если скажу о своих настоящих чувствах, просто выложу все. Как раньше уже не будет. Весь проделанный нами путь – от незнакомцев до союзников поневоле и к друзьям – и без того был достаточно тернист, чтобы в погоне за чем-то бóльшим обрушить доверие, старательно возводимое нами кирпичик за кирпичиком. Пойдя против правил, установленных для себя самой, я всего лишь дам Кэзу – чуткому, непредсказуемому, осторожному Кэзу – все необходимое, чтобы разбить мое сердце.
– Я… не знаю, – наконец продолжаю я.
Он приближается еще на шаг. Отступаю назад, и бамбуковые стебли поднимаются вокруг, задевая мою щеку. Он останавливается. Размыкает хватку на моем запястье, но взамен подносит руку к моему подбородку, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не раствориться прямо на месте или не сморозить что-то невероятно искреннее и опасное.
– Значит, ты ничего ко мне не чувствуешь? – спрашивает он, и его голос становится таким низким, какого я никогда раньше не слышала. – Даже совсем немного? – Его глаза не отрываются от моих, а пальцы спускаются к мягкому, уязвимому месту у основания моей шеи, и я вздрагиваю, как идиотка.
Не в силах говорить, я отрицательно качаю головой.
– Правда? – Он приподнимает одну бровь с точно таким же видом, как в тот первый день, когда я утверждала, что не подслушивала его звонок, а он мне совсем не верил.
Я пытаюсь игнорировать ощущение его ладоней на моей коже.
– Н-нет. Ничего.
В ответ Кэз наклоняется, и на одну дикую, прекрасную, жуткую секунду я думаю, что сейчас он прижмется своими губами к моим – не в силах противиться этому, я тянусь к нему. Но взамен он просто улыбается, словно только что доказал нечто нам обоим, наклоняет свое лицо к моему уху и шепчет:
– Лгунья.
И я не знаю, как реагировать. Как принять тот факт, что меня уличили. Поэтому возвращаюсь к старым привычкам и методам самозащиты: я вырываюсь из его хватки. Уворачиваюсь, развернувшись на каблуках. И бегу. Вниз по лестнице. Распахиваю дверь, врываясь в слепящий солнечный свет. Я не иду на урок и не останавливаюсь, пока не оказываюсь в достаточно отдаленном, пустом закутке. Пока не остаемся только мы: я, мои хаотичные мысли и мое бешеное сердцебиение.
Глава восемнадцатая
Я изо всех сил стараюсь не думать об этом.
Правда. Я очень, очень старательно гоню прочь все мысли о том, как мягкие губы Кэза Сонга касались моих, как его мозолистые ладони обхватывали мое лицо, как мои внутренности вспыхнули и расплавились, будто над раскаленными углями.
Но воспоминания упорно возвращаются – такие нежеланно-отчетливые, что я анализирую всю сцену вновь и вновь, как записанный на пленку разговор, как фильмы, по которым нам задают сравнительные эссе на уроках английского.
«Что означало «ты ничего ко мне не чувствуешь?» Что выражал его взгляд? Обоснуйте, приведите доказательства».
Всю следующую неделю, пока Кэз на съемках, память продолжает мучить меня: и когда я занята мытьем посуды (потому что родители любят использовать посудомоечную машину лишь в качестве сушилки), и когда я переодеваюсь, а у меня на голове пижамная рубашка, в пуговицах которой запутались