На тот момент я была буквально переполнена стыдом. Он изводил меня хлесткими безапелляционными замечаниями относительно меня самой и моего будущего. Я считала, что оказалась в той комнате по своей вине, а потом ушла и поступила так, как поступила. Со мной все было ясно и понятно. И если об этом зайдет разговор, я буду обязана подтвердить это.
Доктор Керроу попросила меня рассказать, что именно произошло. Как и положено, ее записи хранились в архиве детской поликлиники до достижения пациентом возраста 27 лет. Каждый раз перечитывая их, я вспоминаю: да, действительно, кончив мне в рот, они сказали «теперь тебе пора». Да, действительно, перед тем как наброситься на меня, они сказали, что я непременно попадусь, если попробую сбежать. Да, действительно, Рик чуть ли не насаживал меня на член Тэза. Вот это все.
А потом эти подробности вновь исчезают. Я забываю их десятилетиями, если слово «забыть» подходит для белого безмолвия, накрывающего сознание подобно подушке безопасности при первом приближении этого воспоминания. Я задавалась вопросом, не потому ли раз за разом утрачиваю эти подробности, что знаю – они существуют в письменном виде, и мне нет нужды печься о них. Но это лишь забавный антропоморфизм. На самом деле той весной и тем летом подробности гибли тысячами. Например, я не помню, каково было поздороваться с мамой по возвращении домой. Я не помню выражение лица моего папы. То, что я помню, порой трудно классифицировать, понять, почему запомнилось именно это, а не то. Так, я запомнила, что мама с кем-то говорила и произнесла имена этих двоих, а на кухне висели календарь с видами природы и старая карикатура из журнала «New Yorker».
Я помню теплое отношение доктора Керроу. Она мягко взяла меня за подбородок и сказала: «Держись, сейчас будет больно». Она делала так называемый слепой мазок – просто копалась ватной палочкой в моем горле, потому что не могла заглянуть туда достаточно глубоко, чтобы увидеть что-то достойное целенаправленного соскоба.
«Просто потерпи меня».
Я не рассказала ей, что в меня залезали пальцами, поэтому она не стала обследовать меня еще и там.
Я никак не могла понять, чем же все-таки заразилась. Раз за разом перебирала в уме все, что знала. Я хранила все свои учебники, в том числе и пособие по охране здоровья. При герпесе на пенисе и вагине образуются пузырьки, а у меня ничего подобного не было. При гонорее и хламидиозе бывают выделения. Сифилис – удел наркоманов и композиторов XIX века. Я даже знала такое слово – шанкр. Если бы это был СПИД, я уже умерла бы. Ничего не понятно. Я просто сдалась и была признательна, что доктор предупредила о боли. Потому что действительно было больно.
Я давилась. Меня тошнило. Медсестра протянула мне стакан воды. Результаты будут через неделю, и врач позвонит нам сразу же, как получит. Мне нужно сдать кровь. На ВИЧ и сифилис, но тогда я этого не знала.
Потом она обратилась ко мне, и в ее голосе появилась неожиданная твердость: «Я буду обязана сообщить об этом властям Нью-Гэмпшира».
Я представила себе этот штат, стоящий, словно книга на полке, рядом с Вермонтом.
«В полицию штата. Закон обязывает меня сообщить об этом посягательстве в полицию».
Насколько помню, это был первый раз, когда я услышала слово посягательство. Оно не вмещало это событие. Оно заковывало его в броню и отправляло в мир наносить еще больше вреда.
Я умоляла ее. В горле жгло, из глаз катились слезы. Я умоляла.
«У меня нет выбора, – сказала доктор Керроу. – Прости. Никто не хочет осложнять тебе жизнь еще больше, но это необходимо».
Затем она посмотрела на мою маму и сказала: «Впрочем, я уверена, что школа уже сообщила. Вы с ними говорили?»
«О, да. Они прекрасно знают».
Врач положила руку мне на плечо. Я обратила на это внимание, поскольку этого не сделала моя мама. Тем летом она почти не прикасалась ко мне. В нашей семье не было принято обниматься по любому поводу, но мне казалось, что ее отстраненность вызвана осуждением или страхом.
«Директор школы был обязан сообщить об этом полиции. Он подчиняется тому же закону, что и я. Так что там уже знают все, что сообщу я. Это не станет для них новостью».
«Но тогда вам не обязательно сообщать им», – робко сказала я.
Она была непоколебима и выдала мне еще одну порцию новостей: «Тебе было пятнадцать, то есть ты была несовершеннолетней. На самом деле меня удивляет, что с вами до сих пор не связались ни из полиции, ни из службы охраны детства. Так ведь?»
Мама кивнула.
«Что же, они обязательно это сделают. Мне очень жаль».
Мне казалось, что эта добрая женщина в белом халате предает меня. На ее стетоскопе были наклейки для самых маленьких пациентов. Такое впечатление, что я буду делать ошибки и осложнять себе жизнь до бесконечности. Рассказала матери, запустила этот маховик. Полиция? Власти штата? Все, что кому-либо нужно знать – это то, что я раздавлена. Нечего тут больше узнавать и выяснять.
Путь домой был особенно ужасен. Тем летом наедине с мамой я всегда пылала.
«Ну что же. Я рада, что это сделано», – сказала мама, глядя прямо перед собой на дорогу.
Я не понимала смысла таких замечаний. Как будто она видела во всем этом некую траекторию, какую-то линейную логику. Я же была охвачена огнем.
Мне нечего было сказать в ответ. Горло смертельно болело. Одной ухоженной рукой мама держала руль, а другой провела по своим коричнево-красным волосам, поправляя прическу. Ее красота и не думала увядать. В то лето ей был сорок один год, меньше, чем сейчас мне.
Наша небольшая детская поликлиника располагалась в приземистом здании, построенном в 1970-х годах. Теперь она становилась частью «медицинского комплекса». За забором вгрызались в землю огромные строительные машины. Рядом с домом престарелых авторы проекта разместили искусственное озеро и прогулочные дорожки между пересаженными деревьями. На это обратила внимание мама. Я подумала: «Если стану настолько старой и немощной, что мне придется жить в подобном заведении, хорошо бы оно стояло на лугу». Вполне нормальное желание.
Какой же мрачной я стала. Обсасываю предательство как конфетку в рту. То ли это я предала своих близких, то ли мир предал меня, без разницы.