Если бы будучи школьницей я удосужилась прочитать «Историю школы Св. Павла в Новой Англии», то была бы ошарашена рассказом о мальчике, который весной 1878 года попал в лазарет не с корью, а с больным горлом. Как пишет Хекшер, «в остальном он был, казалось бы, совершенно здоров». Мальчику было лет десять. На следующее утро он скончался.
Родителей остальных учеников письменно известили об этой трагедии, но не рекомендовали забирать их детей домой. В письме за подписью ректора, д-ра Койта, говорилось, что «риск инфекции представляется незначительным». Фамилия ректора была мне знакома – ее носил обеденный зал школы. К своему письму ректор приложил заключение школьного врача и одного из основателей школы, тоже медика. Невзирая на ужасную утрату, они утверждали, что менять ничего не нужно и «ради блага самих мальчиков им лучше оставаться в школе».
И скарлатина продолжила распространяться. Умерли еще два ребенка. После трех смертей «ничего не оставалось, кроме как закрыть школу». Однако при этом, объявляя о закрытии, ректор сообщил, что «лучшие специалисты признали санитарное состояние школы удовлетворительным… и не нашли никаких причин для постигших нас несчастий».
Даже с учетом всех опасностей, подстерегавших детей до появления антибиотиков, это стремление снять с себя ответственность представляется мне очень примечательным. В нем как машинальное яростное отрицание вины, так и какое-то невероятное самомнение. Да, болезнь могла стать следствием хотя бы зимы. И даже такое богоспасаемое учебное заведение, как школа Св. Павла, не избавлено от самых обычных опасностей. Бывало, что дети там умирали. В одном, особенно памятном случае ученик не пришел на завтрак в день своего отъезда на рождественские каникулы и был обнаружен мертвым в своей постели. Но ведь обязанность школы, которая в первую очередь отвечает за заботу о детях, состоит в том, чтобы принять незамедлительные и исчерпывающие меры для предотвращения дальнейшего вреда. Огаст Хекшер не печалится и не сожалеет по поводу того, что его маленькая страна в виде школы оказалась на это неспособна.
Я не пришла в лазарет с больным горлом, а потом взяла да и умерла. Похоже, что я поступила еще хуже. Жила себе, а через несколько месяцев взяла да и рассказала об изнасиловании. Мои родители позвонили в школу. Я не участвовала в этом разговоре, равно как и в любых других разговорах моих родителей с руководством школы, но хорошо представляю себе его тональность. Мама и папа взволнованы и глубоко возмущены. Они исходят из того, что их собеседникам будет отнюдь не безразлично то, что на территории школы произошло изнасилование. Они хотят знать, какие меры будут приняты.
После звонка моей мамы администрация школы провела собственное «внутреннее расследование», о чем впоследствии проинформировала полицейское управление Конкорда. Учебный год еще не закончился, я оставалась в школе, но в рамках этого расследования со мной не побеседовали. Мне пришлось восстанавливать события этих недель по сохранившимся документам – врачебным заключениям и материалам полицейского дела 1991 года. Я готовилась к экзаменам, сознавая, что теперь всем известно, что произошло тем вечером в комнате Рика и Тэза. Учителя, священники, деканы – все они уже узнали об этом. Скрывать больше нечего. Я чувствовала себя уязвимой и измотанной. Считала, что практически со всем покончено.
Руководители школы обсуждали меня с разными людьми. Они побеседовали с учениками, но не из числа моих друзей. Они обратились к школьному психологу, школьному юристу и врачу медпункта. Содержание этих бесед мне неизвестно, но на третьей неделе мая школьный психолог, преподобный С., проректор Билл Мэттьюз, ректор Келли Кларк и юрисконсульт школы посовещались и пришли к официальному заключению о том, что, вопреки моим утверждениям и законодательству штата, физический контакт между мной и мальчиками имел место по взаимному согласию. Они также решили не подчиняться закону и не сообщать об этом инциденте полиции. Органы власти остались в полном неведении.
Узнав об этом совещании несколько десятилетий спустя, я сразу вспомнила, как преподобный С. вяло изображал, что помогает мне собираться. Интересно, что же такого он узнал, чтобы посчитать меня распутницей, жаждавшей быть изнасилованной? Неудивительно, что он ни разу не спросил, как у меня дела. Неудивительно, что он ускорял мой отъезд.
Надругавшиеся надо мной мальчики оскорбили меня в первую очередь тем, что заставили почувствовать себя уничтоженной. И ровно то же самое сделала администрация школы, создав собственную версию событий. На сей раз уничтожение совершили люди, наделенные социальной властью надо мной. Кое-кто из них прежде и не подозревал о моем существовании. Кое-кто не подозревает и до сих пор.
Но тогда я ничего этого не знала. Мне так ничего и не сказали. Правда, администрация школы сочла разумным предупредить моих соучеников кое о чем. Перед отъездом на летние каникулы проректор собрал членов школьной сборной по лакроссу. Он сказал, что не будет задавать вопросов, но те, кто был близок с Лэйси Кроуфорд, обязаны немедленно пройти освидетельствование в медпункте.
Мне рассказывали, что это было то ли на игровой площадке, то ли в квартире учителя. Интересно, а где тогда была я? Уж точно не в медпункте. Я продолжала считать, что мое горло болит потому, что я плохая и совершила ужасный поступок.
Я узнала об этом отеческом совете проректора спустя несколько месяцев, но не додумалась до вывода, к которому пришла проверка, проведенная в школе через двадцать пять лет. «Таким образом, ученики узнали о герпесе раньше, чем вы сами». Так оно и было.
В начале июня, уже в Лэйк-Форесте, мама повела меня к педиатру. Это была женщина, недавно начавшая практику. Я была безумно рада и одному, и другому. Договариваясь о приеме, мама распорядилась сделать запись в моей карте: «В октябре прошлого года ребенок подвергся сексуальному