Мэ-ри-он…
Бум-бам-бум…
Мэрион гадала, как долго продлится этот зыбкий порядок. Когда начнутся голод и отчаяние – в следующем городе, на следующей ферме, в следующей деревне? И как только этот рубеж будет пройдет, что останется от здравомыслия? Она беспокоилась еще и потому, что к шествию присоединялось все больше дезертиров. Весть об их прибытии, несомненно, разнеслась по телефонным линиям, которые темными нитями тянулись над полями. Несомненно, только вопрос времени, когда вызовут регулярную армию, которая позаботится о том, чтобы их разогнать, пролив немало крови. Ситуация в целом была безнадежная, и все же Мэрион шла в направлении Айнфеля и Инверкомба в ритме своего украденного имени в надежде найти потерянного сына. По-видимому, Ральф прав; возможно, она и сама немного сошла с ума…
Окрестности потускнели. По мере того, как год клонился к закату, темнело все раньше. Зажглись факелы, пылающие короны на мертвых ветках. По мере того, как разлетались искры, а пение становилось громче, казалось, что им открывается невообразимая даль за раскинувшимися холмами. Что это за свет на самом горизонте? В отблесках пламени мелькнул дорожный указатель, и название показалось знакомым. Не то чтобы Мэрион бывала в Эдингейле, но разве папа однажды не купил свинью у человека, который там жил? Все это было так невероятно странно…
Последователи сошли с дороги, чтобы отдохнуть среди зарослей и пастбищ. Развели костры. Странные существа, бывшие частью процессии и прятавшиеся от дневного света, робко появились, чтобы припасть к поющему теплу. Еда была скудной, воды почти не осталось. Несмотря на все ободряющие слова Владычицы жуков, звучало разочарованное бормотание. Ну и где манна небесная? Где столбы, облачный и огненный? Где это счастливое место под названием Инверкомб, Авалон, Рай, Эдем, Айнфель и так далее? Но песни помогали, и в тесноте собраний тепло собственных тел и костров до некоторой степени согревало.
Она нашла Ральфу несколько грязных ломтей хлеба и несколько глотков водянистого молока. То, что он оказался не в состоянии съесть, отдала старику, который сидел рядом с ними, обнимая себя за плечи. Даже себе оставила чуть-чуть, поскольку тоже была нездорова и, покинув Бристоль, стала относиться к бренной оболочке Мэрион Прайс как к пациентке. По-доброму, но отстраненно. Она попрошайничала, остригла волосы, сменила одежду, выпрашивала одолжения, спала где попало и ела что попало, хотя уже пришла зима, – и в конце концов, избавившись от остатков прежней личности, привыкла смотреть на себя сверху вниз, с дежурным больничным сочувствием. Она поняла, что Мэрион Прайс никогда не принадлежала конкретному времени или месту. Она всегда надевала чью-то личину, заимствовала чужую цель. Береговушка, горничная, согрешившая будущая мать, речная жительница, медсестра, администратор, духовный лидер, любовница; никто из них по-настоящему не был ею.
И эта война. Оружие, безумие, всеобщее упоение организованной жестокостью. Неужели ценность добра и зла оправдывала торчащие из грязи кости и свисающую с деревьев кожу? Что именно защищали эти армии? Образ жизни? Предпочтения в еде или религии? Она не была адептом кабального труда, но теперь ей казалось, что большинство жителей Англии в том или ином смысле пребывают в рабстве. Сбежав из Бристоля и пытаясь отыскать дорогу в Айнфель в преддверии нового вражеского наступления, она увидела собственными глазами войну, которую сдерживал антисанитарный хаос ее больниц. Бум-бам-бум… Мэ-ри-он… Как будто сброшенная личина Мэрион Прайс срослась с самой сутью разрухи, которую она наблюдала вокруг, пока назревал некий последний конфликт и пушки обеих сторон насмехались над ней в своей отдаленной ярости. Ее имя сотрясло воздух. Оно было нацарапано на стенах. Она обнаружила его вырезанным на ухмыляющихся ребрах трупа. А потом встретила последователей, которых становилось все больше, и они, в свою очередь, присоединились к огромному шествию, чтобы теперь препираться, кашлять, петь и мечтать. В конце концов она встретила Ральфа Мейнелла – или кем он там стал.
– Знаешь, я был неправ, – сказал он, дрожа под найденным ею одеялом. – Когда ты ушла… когда я наговорил тебе всякого в тот день в «Саншайн Лодж»?
– И что же ты наговорил?
Он хрипло рассмеялся.
– Не помню. И мы же так и не добрались до Блаженных островов… ни ты, ни я… И не подыскали название получше для врожденной адаптации. Кстати, я видел Оуэна. Я говорил тебе об этом, Мэрион?
– Как он? По-прежнему?..
– С ним все в порядке, насколько это вообще возможно на войне. Его работа не слишком опасна, хотя ему пришлось нелегко, поскольку он брат Мэрион Прайс. – В покрасневших, тусклых глазах Ральфа что-то промелькнуло. – Но он сказал мне правду, Мэрион. До этого я ничего не знал. Он рассказал мне о ребенке, который умер…
Прежний гнев и недоверие вспыхнули в ней мгновенно, как будто кто-то чиркнул спичкой.
– Твоя мать знала, твоя так называемая вельграндмистрис. Именно она убедила меня пойти в приют святого Альфеджа. Она-то и помешала мне вернуться к тебе в тот день в Бристоле.
– Теперь я знаю об этом, Мэрион… Но деньги исчезли со счета, который открыл для меня отец. Ты знала? О том, что все пропало?
– И ты подумал, что я…
Ральф кивнул и закашлялся.
– Я не знал, что и думать. Я рухнул в забвение, как в пропасть, и было еще много всякого другого. Того, что я не мог… Матери было удобно, что я блуждал во тьме.
– Столько лет прошло, а ты все блуждал! Да что ты знаешь про тьму?!
Но Ральф не ответил, продолжая возиться под одеялом, и Мэрион ощутила, что, несмотря на высокий статус, прекрасные дома, тупое восточное невежество и все, что обрушила на него война, он, возможно, углядел некий мрак пострашнее за занавесом своей жизни – такой мрак, с которым ему едва ли хватало сил повстречаться лицом к лицу. Он перестал дрожать, но дышал по-прежнему тяжело и со свистом. Мэрион пришло на ум, что Ральф, подобно