Гамильтоны были самолюбивы. Эта черта зародилась невероятно давно и сопровождала их поколение за поколением, и всякий дом, в котором они селились, быстро заполняли семейные портреты. Гамильтоны заказывали их самым знаменитым живописцам; по прошествии времени писались копии, чтобы члены могущественного клана всегда и везде были окружены предками. У отца, насколько помнил Дамиан, был вычурный складень с оправленными, словно священные образа, в золото портретами самых почитаемых Гамильтонов. Они определенно были не христиане, почтенные Гамильтоны. Скорее римляне с их поклонением ларам и пенатам, превращающие в подобие ларариума [4] всякий свой дом от чердака до подвала.
Портрет, возле которого они стояли, был очень старым. Дамиан кивнул, и Пегги протерла аккуратно серебряный киот кусочком замши так, что металл заблестел. Гравировка читалась вполне отчетливо: «Дж. Тейлор [5]. Копия писана 1616 года. Леди Ровайн, благородная супруга Лаклана Гамильтона в 1264 году в пору своего двадцатидвухлетия». Дамиан нахмурился. У него было обширное древо, великое множество предков, и, конечно, всех не упомнишь. Но, кажется, Дамиан даже не слышал об этой женщине. Да и Лаклан помнился смутно, впрочем, немало их было в те давние времена.
– Позаботьтесь с Алессандрой о защите, – велел он. – И постарайтесь выяснить, кто наложил эти чары. Я буду в библиотеке. Попробую отыскать эту Ровайн в хрониках.
* * *
Франк исправно составлял ей компанию. Элинор любопытно было, по своей ли воле этот чувствительный мальчик подливал ей чай и с восторгом описывал Каир или же его попросил Дамиан.
С досадой приходилось признать, что сейчас именно Дамиан занимал все ее мысли.
Вчера он уложил ее в постель, и Элинор не сопротивлялась, хотя никогда прежде она не позволяла себе выйти за рамки приличий, не отвечала притязаниям мужчин (несмотря на то что кое-кто из хозяев не против был совратить симпатичную гувернантку), не проявляла постыдную слабость, и даже ее легкая увлеченность Грегори Гамильтоном носила детский характер, была всего лишь игрой. До встречи с Дамианом Гамильтоном.
Теперь рамки стесняли и нервировали ее.
Она не была так уж невинна и в целом понимала, почему Дамиан будоражит ее воображение, чего она хочет. Его внешняя привлекательность, даже красота, а еще больше его ум и легкий ореол мученичества манили и заставляли задуматься: а каково это? А еще – сладость запретного плода, которая в случае с Гамильтонами отдавала приторностью и горечью плода перезрелого.
Хорошо, формально – плотски – Элинор была невинна и никогда не позволяла себе упасть в объятия мужчины. Ее отец, возможно, был плохим священником, но сумел привить ей принципы. Однако Элинор прекрасно знала, что происходит между мужчиной и женщиной, и даже была тому свидетельницей.
Дора Февершем. Лживая, похотливая Дора Февершем, жадная до денег, охочая до подарков. Сцена всплыла в памяти безо всякого гипноза: знойный майский день, низкое гудение шмелей, запах меда… В свободные часы им позволяли прогулки по лесу, где самыми опасными животными были белки. У Элинор было в том лесу излюбленное место – поляна, поросшая мягким мхом, травой и цветами. Неподалеку бежал ручей. Пахло там свежо и чисто. Сев на поваленное дерево, Элинор читала книгу, или сочиняла письма, или беседовала с друзьями, о которых никому знать не следовало: с Другой Тетей и Нистрой. Да, это имя, причудливое, чужое и фантастическое, само всплыло в памяти. Ее жутковатую подругу звали Нистрой. Все в школе знали о поляне и даже в шутку называли это место «Святыней Элинор».
Дора Февершем ненавидела ее и все, что хоть как-то принадлежит ей.
В то утро Элинор еще издалека услышала звуки, ее озадачившие: пыхтение, и стоны, и короткие вскрики. Она приблизилась, прячась за деревьями. Ее «святыня» была осквернена. Дора в белом воскресном платье, с цветами в волосах оседлала, словно норовистого скакуна, Гаррисона О'Лири, милейшего кузена Джейн Ли. Это был красивый рослый парень, очень серьезный, и многие девочки в школе были им увлечены. И вот он лежал полуодетый на траве, запрокинув голову, с искаженным безумием лицом, а Дора, оседлав его бедра, двигалась неистово. Она издавала довольное повизгивание, пальцы расстегивали лиф, пока не обнажилась грудь. Корсет на ней был алый, отчего кожа казалась еще белее.
С тех пор Элинор практически перестала носить корсет.
Гаррисон дернул шнуровку, обнажил груди Доры, сжал их, тугие и полные, ладонями, впился, приподнявшись, губами. Элинор застыла, окаменела, не в силах отвести взгляд. Пальцы впились в кору молодого дубка. Дора вскочила, сорвала с себя платье и расхохоталась. Она поощряла Гаррисона смехом и бесстыдными движениями, и он поднялся на ноги, поспешно избавляясь от одежды. Элинор впервые видела нагого мужчину, и он мало походил на античные статуи (учительницы не трудились клеить греческим богам в альбомах фиговые листки). Его… предмет поверг в шок и напугал Элинор, но отвести взгляд она не могла. Это был словно гипноз, парализовавший тело и заставивший смотреть, смотреть.
Гаррисон погнался за хохочущей Дорой, швырнул ее животом на то самое дерево, где любила сидеть Элинор, и овладел ею сзади, точно животное. Дора закричала пронзительно, картинно.
Она знала, что за ней наблюдают. Она жаждала этого. Она позволяла рассмотреть неистовое совокупление со всех сторон, вникнуть в процесс, почти предлагала поучаствовать. У Элинор все мышцы свело, как она уже много позже поняла, от желания. Она не могла… нет, она не хотела отводить взгляд, впилась ногтями в ладони.
В какой-то момент Дора снова оказалась сверху. Глаза ее вспыхнули пламенем, кожа покрылась странной золотой испариной, которая дождем пролилась на тело Гаррисона и впиталась мгновенно. Тогда разум Элинор был затуманен, но теперь она четко все вспомнила.
По пути на каникулы прямо в экипаже Гаррисон напал на Джейн и ее горничную Бет и грубо изнасиловал обеих. Нежная Джейн спустя два дня покончила с собой, в ее родном Корнуолле очень высокие скалы.
– Вы в порядке? – встревоженно спросил Франк, касаясь руки Элинор.
Она отшатнулась, напугав мальчика. Пришлось выровнять дыхание, успокоиться и виновато улыбнуться.
– Д-да. Все… хорошо.
Вина Доры Февершем была вовсе не в испорченных платьях. Все было гораздо хуже.
А еще Дора едва ли была человеком.
* * *
Грегори вздрогнул, когда к нему обратились в третий, а может, и в четвертый раз. Он слышал окрики словно сквозь туманную пелену и оттого никак не мог сообразить, что речь идет о нем.
– Гамильтон! Гамильтон! – Командер Коркоран спрыгнул с велосипеда, он всегда отличался некоторой эксцентричностью, и подошел. – Какая встреча!