Да, именно здесь Грегори Гамильтон провел минувшую ночь.
Уж не ему ли предназначалось предупреждение чудовища?
Привратник, и сам похожий на древнего демона, преступил Федоре дорогу. У него был длинный крючковатый нос, кажется, вросший в подбородок, и крошечные, глубоко посаженные черные глаза.
– Ваша членская карточка?
Федора посмотрела на него, закатила глаза – кому бы пришло в голову препятствовать ведьме? – а после, скрутив пальцы в кукиш, сунула этот кукиш привратнику под нос. Взвизгнув, дюжий мужчина отскочил и заскулил, точно кутенок. Едва удостоив его, чье-то беспомощное жалкое творение, взглядом, Федора прошла внутрь.
В клубе было сумрачно, жарко и сладко пахло асфоделями, густым вином и наркотиками. Любой, оказавшийся здесь, мгновенно становился одурманен, сбит с толку и не задумывался над происходящим вокруг. А стоило бы задать вопрос: что это за люди лежат вповалку на подушках, окруженные клубами удушливого дыма? Они продались за удовольствие, за грезы, давно уже заблудились, утратили человеческое. Кому же досталось все это, отнятое у них обманом?
Темное и светлое колдовство существует только в народных суевериях. Моральное и аморальное – понятия бесконечно далекие от ведьм. Но есть у них понимание правильного и неправильного, допустимого и – нет. Тот, кто держал «Мариграт», давно переступил все возможные границы.
Федора пошла вперед, печатая шаг, обходя едва живых мужчин и женщин. Все они пришли с улицы, надеясь укрыться в опиумном дыму, в кокаиновых грезах от ужасов своей жизни. Пошли бы они на это, если бы знали, что добровольно отдают свои жизненные силы кучке колдунов и ведьм, достаточно могущественных, чтобы отнять это, или же достаточно богатых, чтобы за чужую жизнь заплатить?
Федора не находила заманчивой мысль о вечной жизни, но кому-то, похоже, это нравилось.
И как же пахли проклятые асфодели! Так пахли мертвые, выпитые досуха, начавшие… нет, не разлагаться, но мумифицироваться. Одно такое тело Федора как раз переступала, оно дернулось, жуткое, бесполое, и костлявая рука судорожно вцепилась в подол ее платья. Федора дернула, высвобождая юбку, ткань затрещала, и изрядный лоскут остался в сведенных судорогой пальцах. Мутные бледно-голубые глаза уставились на Федору, почти осмысленные, испуганные. Склонившись, Федора нарисовала ногтем на лбу мертвеца руну отал [22]. Она рунам обычно не доверяла, чужая это была магия, тяжеловесная и холодная, но на что-то более сложное и более… гибкое не было времени. Вытерев руку о платье, Федора пошла дальше, надеясь, что больше отвлекаться не придется.
Анфилада комнат казалась бесконечной, и каждое помещение было полно лотофагами, наевшимися – нажравшимися – забвения. Многие были мертвы, но больше никто не пытался схватить Федору.
Наконец Федора поняла, что ее морочат. Иллюзия. Невозможно спрятать от чужих глаз такое грандиозное помещение, даже если поверить в волшебные миры и каким-то неведомым, также, очевидно, волшебным образом увязать их с реальностью. Здесь помогла бы полынь, этот запах разрушает иллюзии и изгоняет злые силы. И лаванда помогла бы. Но за неимением подобного снова пришлось прибегнуть к чуждой магии. Расстегнув жакет, обнажив грудь, Федора нарисовала чуть выше пупка малый круг защиты, зажмурилась, выдохнула с силой, а открыв глаза, обнаружила, что стоит перед дверью. Наскоро приведя в порядок одежду, она толкнула эту дверь и впервые лицом к лицу встретилась с могущественной колдуньей.
Сама Федора не была таковой.
Ведьма, обнаженная, белокожая и пышнотелая, развалилась на подушках, сжимая в объятиях Грегори Гамильтона. Что ж, теперь понятно, почему он так дурно выглядел. Не самое разумное дело – любиться с могущественной колдуньей. Настолько могущественной, что ее едва ли волнует присутствие Федоры. Да кто такая Федора Крушенк? Художница, которую порой охватывает мистическое озарение. Кассандра, которой не верят даже собственные сородичи, потому что, как и всякая Кассандра, пророчит она лишь дурное. Ведьма, больше полагающаяся на травы, чем на по-настоящему серьезное колдовство. Вот и застыла Федора на пороге, глядя на бесстыдное совокупление Грегори Гамильтона и ведьмы.
Хотелось оказаться на ее месте.
У Федоры были любовники – когда она того хотела. Были даже поклонники, в юности, когда это ей казалось забавным. Но никто не овладевал ею с такой животной, исступленной страстью, не припадал к ней, как к единственному источнику жизни. Не жаждал ее превыше всего. Не стонал, не выкрикивал в экстазе: «Радость! Радость моя!» Не…
Это было, честное слово, нездорово. Разве не видел Грегори, что ведьма, которую он любит с такой страстью, безучастна? Разве не чувствовал, что она только берет, ничего не давая взамен? Разве не ощущал он под собой дряблое полумертвое тело?
Ведьма была могущественна, но ведьма была стара. Уж не ее ли молодость поддерживали все те несчастные наркоманы, запутавшиеся в собственных грезах?
Совладать с ведьмой Федора не могла, но вот привести в чувство Грегори Гамильтона ей было вполне по силам. И она попросту ударила его по голове первым же подвернувшимся предметом: тяжелым, набитым опилками и увитым золотым шнуром диванным валиком. А потом еще и пнула под ребра для надежности. Грегори откатился в сторону, хватаясь за затылок, а ведьма наконец-то заметила Федору. И вид ее стал ужасен.
* * *
Элинор оставалось только одно: идти вперед, полагаясь на собственные силы. Впрочем, именно на них она и рассчитывала всю жизнь, им доверяла больше всего. И оказалась права: туман начал рассеиваться понемногу, а жирная кладбищенская земля сменилась влажной брусчатой мостовой. На камни ложились красноватые отблески фонаря, висящего прямо над распахнутой дверью. Изнутри тянуло сладко лилиями и еще чем-то противоестественным, жутким.
А потом запах – непостижимым образом именно запах! – принес с собой женские голоса, и Элинор узнала оба. Федора Крушенк и Дженет Шарп бранились на незнакомом ей языке, и не оставалось сомнений, дело принимает все более дурной оборот. Подобрав юбку, не раздумывая, Элинор нырнула в дверной проем.
Сразу же за порогом пришлось переступить через мертвеца.
Отец ее ненавидел мертвецов. Это было весьма странно для священника, но отпевания он едва переносил. Везде, где только было возможно, он старался переложить скорбные обязанности на своих