Какая-то тоска охватила капитана, и он не сразу заметил, что рядом никого нет, – чекист шёл, включив фонарик, как загипнотизированный, – прямо в черноту.
Что-то ухнуло, посыпалась галька, и капитан понял, что он остался один.
Утром он уже сидел, заполняя бумаги, над телом незадачливого смежника. Чекист лежал у самого подножия склона, это была какая-то стыдная случайность – погибнуть, сломав себе шею, на сравнительно пологом спуске.
Фонарик в его руке, почти совсем разрядившись, тлел проволочной точкой внутри лампочки.
Капитан ещё раз проверил карманы невезучего смежника: золотые часы, кольцо и ручка, тоже, разумеется, с золотым пером, – потом он кивнул санитарам, и они стали небрежно грузить тело.
К вечеру к нему пришёл почтальон. Сначала они говорили о погоде, но потом вдруг выгнали лейтенанта в коридор и заперлись.
Удивлённый лейтенант курил у косяка, не пытаясь прислушаться.
Что-то важное было тогда решено в запертой комнате.
Через несколько дней с дальних приисков отправляли золото. Теперь его вёз конвой, но капитану удалось убедить управление, что два самородка можно отправить отдельно.
Они ехали втроём – милиционеры и почтальон, – прижимая к боку опечатанный пакет.
На повороте тракта капитан услышал всё то же пение – это была, конечно, не песня, и никаких слов в ней не было, – но тут же воткнул в уши ватные тампоны.
Лейтенант, что был за рулём, с тоской и печалью жал на тормоз.
Он слышал протяжную песню предгорий, женщина пела ему про то, как тяжела доля жены кузнеца, что куёт солнечный диск, но ему вечно не хватает золота, и вот недоделанное солнце исчезает на полгода, и нужно золото, чтобы продолжить работу. Ей вторила скорбным голосом сестра, муж которой потерялся во тьме, и она тоскует без ласки и зовёт его.
Один почтальон, что только что тихо сидел сзади, выбрался на дорогу и пошёл навстречу черноте, хорошо видный в свете фар.
Мелодия проникала через вату, и капитан уже рвался вылезти, как всё пропало – и мелодия, и тоска.
Только холод и ночь.
Треснула дверца, и в машину залез почтальон.
К боку он по-прежнему прижимал свой пакет, только руки у него были теперь испачканы в чём-то липком.
Лейтенант очнулся и тронул машину.
– Одна справа, другая там, в камнях, – хрипло прошептал почтальон.
Капитан сунул ему тряпку – вытереть руки.
Они ехали к городу, который ждал складных объяснений, но тут не Москва, тут порядок иной.
«Слова летают недалеко, а складную бумагу мы придумаем», – думал про себя капитан.
Они сдали пакет и получили расписки.
Лейтенант уехал, а его начальник пошёл с почтальоном по улице, которую едва освещали редкие фонари.
– А как вы догадались? – спросил наконец почтальон. – Ну, обо мне?
– Что тут догадываться, в двадцатом веке живём.
Я ведь как дело начал читать, сразу понял, что что-то не так. На комбинат ты работать не пошла, потому что медосмотр надо проходить, а на почте – что? Ну и справки твои чищенные, буковки затёртые, это ведь на почте сойдёт, а у меня – нет. Ты только не бойся.
Слово я тебе дал, ты мне послужила, вот и я отплачу. Тут царь далеко, а море глубоко: до навигации – месяц, уедешь с паспортом. Даже колхозникам теперь паспорта дают. Да сдаётся, на материке тебе не жить.
И видишь, светать скоро начнёт – считаные дни остались.
(багровые озёра)
Возьмём, например, шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь они вон откуда пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до Липниц, где устроили такую резню, что ещё нынче в тамошних трактирах после полуночи говорят по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те тоже не из соседней деревни пришли, а в Липницах после них прусаков хоть отбавляй. Добрались они даже до Едоухова и до Америки, а затем вернулись обратно…
Иван приехал в город своего детства рано утром.
Скотопригоньевск ещё спал – дремала станция, изгнав из себя прочь, как инородное тело, столичный поезд. Почивали домики частного сектора, лежали в забытьи рабочие окраины.
Иван двинулся пешком от станции, подхватив роскошный чемодан – не фанерный, а кожаный, с медными уголками. С плаката на эту роскошь укоризненно смотрел Юрий Гагарин. «Он летал в космос, а Бога там не видел», – сообщал плакат.
Пришелец не сразу нашёл дом своего отца. Вернее, это был дом его дядюшки – отец давно был прописан в низине у реки Полисти, на старом кладбище, и спал там под жестяной пирамидкой, укрывшись травой и павшими листьями.
Дверь покосившегося домика была заперта, но Иван пошарил сверху, над косяком, и тут же обнаружил ключик. В этом мире ничего не изменилось.
Он прошёл в комнаты (половицы громко скрипнули) и упал на кровать с серебряными шишечками.
Дяди не было. Висело в прихожей только его сутулое пальто.
Дядюшка, судя по всему, был на рыбалке. Он всегда был на рыбалке на Багровых озёрах, – так звали эти места из-за красного цвета донной глины. В детстве Иван видел его отправляющимся на рыбалку или только что вернувшимся с неё.
В свободное от рыбалки время дядюшка служил на железной дороге.
Сперва Иван зашёл к школьному учителю. Это был визит почти случайный – только для того, чтобы узнать, кто остался в городе. Учитель и в прежние времена слыл малахольным, а теперь и вовсе тронулся рассудком. С порога он сообщил Ивану, что портрет Достоевского в школьном классе стал плакать багровыми слезами.
Они сели за стол. Клеёнчатая скатерть липла к локтям, а в середине стола, у чайника, лежал растрёпанный том с готическим шрифтом на корешке.
Учитель перехватил взгляд Ивана и пояснил:
– Тут у нас без этого нельзя, мы как немцев победили, так их печень съели, а как печень съели, так и всему от них научились. Я вот читать выучился, а на фронте вовсе не умел. У нас переводчик был, что немецкие письма с фронта обязан был читать. Так он говорил, что обычные – может, а как закорючками старинными – пасует. А я вот выучился и читаю Гергарда фон Шлоссена ныне.
Иван покатал чужое имя на языке, как косточку от вишни, и подумал, что вот он – настоящий забытый писатель прошлых веков, какой-то Шлоссен, и забвение придаёт неизъяснимую прелесть его книге. Это, – подумал Ваня, – как деревянная коробка на дачном чердаке: вскроешь, а там пистолет «вальтер», чашка из Кёнигсберга со свастикой и трофейная инкунабула для вызова тёмных сил.
Они отлепили локти от клеёнки и чокнулись.
После этого учитель быстро переменился. Лицо его, и так багровое, потемнело ещё больше, и он забормотал о том, что Иван не знает собственного прошлого.
– Ты не помнишь своего родства. Вот как тебя зовут? Какой ты Ваня?! Тебя зовут Иоганн-Вильгельм, вот как, фашистское отродье! – И учитель стукнул по столу так, что чашки и тарелки на миг зависли в воздухе.
Нет, кажется, он был багров лицом от беспробудного пьянства.
Иван отодвинул его в сторону, но учитель схватил его за рукав, извиняясь:
– Всё можно примирить, Ваня, Гагарин вот Бога не видал, а Бог его видел и благословил!
Но Иван уже, вздохнув, вышел вон из затхлого учительского дома.
На самом деле он приехал посмотреть на свою первую любовь, хоть и объяснял своё путешествие невесте, оставшейся в столице, семейными обязанностями.
Первая любовь работала на почте. Он быстро нашёл покосившееся деревянное здание и через высокий порог ступил в мир сургуча и марок. Мир этот сомкнулся над ним, как вода над утопленником.
Очередь из трёх старух, вязавших носки, как судьбы, пропустила Ивана, а женщина за стеклом выронила пачку телеграмм.
Школьная любовь сверкнула глазами, и они шагнули в подсобное помещение, полное неотправленных посылок, затянутых в дерюгу. Пятнадцать лет упали, как письмо в ящик посреди заброшенной деревни.
…Вечером они пошли гулять.
Иван заметил, как изменился и похорошел город за время его отсутствия. Прежними остались только парни с рабочих окраин – но и у тех сохранилось правило: никогда не приставать к парню с девушкой. Чужих парней били только