Неприятно удивило Ивана только то, что подростки, лузгавшие семечки в тени яблонь, имели лица багрового цвета.
– Это произошло давно, – объяснила его любовь. – В сорок седьмом, когда ты уже уехал, на нашей станции сошёл под откос поезд с трофейной германской химией. А может, и военная химия то была. И это был непростой поезд, пришедший из Германии. Место крушения тут же оцепили солдаты и вывезли все обломки – до последней щепки. Но дети повадились ходить на этот край станции и возвращались оттуда такие, что родителям казалось, что фронтовики в рюмочных подпоили мальчиков.
Понемногу у подростков становились багровыми лица – и сразу можно было понять, кто из школьников ходил на заброшенный тупик.
Это были превращённые люди, в них жила чужая память.
Но молодые люди уже пришли к пустому дому дядюшки. Иван втолкнул женщину внутрь, и они начали целоваться ещё в прихожей. Потом, утомлённые, они заснули, и панцирная сетка медленно забывала свои скрипы и движения, засыпая вместе с ними.
Иван проснулся от присутствия кого-то рядом. И точно – у кровати стояло ведро с рыбой. Она ещё копошилась, засыпая навек.
Рядом стоял дядюшка.
Иван перелез через спящую женщину и, кутаясь в простыню, пошёл с хозяином в кухоньку.
Там, посреди стола, как ракета Гагарина, уже стояла бутылочка.
Родственники встретили утро двумя гранёными стаканами.
Иван вдруг заметил, каким багровым за эти годы стало лицо дядюшки.
– А, заметил, – как-то недобро произнёс дядюшка. – Ты оторвался от корней и забыл правду жизни.
Гранёные стаканы снова поднялись, а спящая в соседней комнате вскрикнула в своём забытьи, как чайка.
– Здесь всё стало по-другому. Мы открыли память, и каждый тут вспомнил свою настоящую жизнь.
Иван достал из чемодана заготовленную в подарок бутылку коньяку.
Он рассказал о школьном учителе, который во всяком видит иностранца. Дядя на удивление не возражал.
– Иностранец во всяком есть. Только порыться нужно – вот приехали к нам два голландских купца – Симон фон Салинген и Корнелиус де Мейер Симонсон. Решили они двинуться на Москву, да тайком – раздобыли русское платье и двинулись на юг с севера. Нашли знакомого русского купца, да тот отсоветовал им на Москву ехать, так они стали торговать в Новгороде жемчугом. Поторговали да и двинулись через наши места обратно в Кемь. Только почва у нас зыбкая, и они увязли оба – и Корнелиус де Мейер Симонсон, и Симон фон Салинген. Русское платье и русская почва их сгубили. Растворились они в нашем народе да в других людях проросли.
И вдруг дядя перешёл на странный хрюкающий язык, который будто вынул из-за пазухи.
– Это ты, дядя, по-голландски говоришь? – спросил Ваня.
– Всё-то ты понимаешь, – крякнул дядя и побагровел.
Они снова звякнули семнадцатигранниками, и дядюшка сказал со вздохом:
– Пора. Нужно и тебе узнать важное. Пойдём, я тебя провожу.
Женщина в комнате спала, чуть посвистывая в такт ходикам на стене.
Она позвала Ваню, не открывая глаз, но дядя с племянником уже прошли сквозь утренний город, как нож сквозь масло. Дядюшка привёл Ивана к станции, где они пролезли через дыру в заборе, а затем двинулись вдоль путей к странному месту, лишённому примет и свойств.
Иван сел на землю.
– Чувствуешь? – с любопытством спросил дядюшка.
Ивану было зябко, и он ничего не чувствовал – разве то, что эта земля, станция и весь Скотопригоньевск стали ему чужими.
– Кто ты? – спросили из тумана, который сгущался вокруг него.
– Я Иоганн-Вильгельм фон Фюрстенберг, – послушно ответил он.
– Зачем ты здесь?
– Я здесь не по своей воле, а по велению московского царя, писавшего мне в тысяча пятьсот шестидесятом году от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.
– Что ты хочешь?
– Я хочу свободы.
– Тот, кто хочет свободы, тот её имеет.
И тогда Иван-Вильгельм прорвал зыбкий невидимый пузырь вокруг этого странного места и побрёл куда глаза глядят.
Внезапно он обнаружил себя рядом с почтой.
Его любовь вышла к нему с чёрного хода.
– Я уезжаю, – сообщил Иван-Иоганн-Вильгельм. – Если тебя интересует, то я – ландмейстер Deutsche orden zu Lifflanndt.
– Это не важно, Ваня. Куда бы ты ни ехал, возьми меня, – сказала его первая любовь. – Там, в краю далёком, буду тебе женой. Или сестрой. На худой конец – чужой.
– Вот это – сгодится, – согласился Иван.
Они снова двинулись пешком через весь город и открыли тяжёлые вокзальные двери. Внутри пахло пирожками с капустой. Раздвинув руками это облако буфетной природы, они прошли вокзал насквозь и обнаружили на дальнем пути товарный поезд, готовый к отправке. Не выбирая места, влюблённые устроилась на открытой платформе.
Поезд медленно шёл среди полей, и они проснулись от резких звуков гармошки.
Кто-то потряс Иоганна за плечо – он открыл глаза и увидел, что ему протягивают стакан. Нужно было как-то достойно ответить, и он выпил его залпом. Стакан вновь наполнили, и его поставил себе на голову солидный мужчина в генеральском кителе без погон.
Ноги его сами стали медленно приседать, а руки упёрлись в бока.
– Эх, яблочко, куды котисси, – выдохнул гармонист и вдруг продолжил: – Sur le pont… Sur le pont…
Тут бывшая работница почты подхватила:
– Les beaux messieurs font comme ça, et puis encore comme ça…
Иван-Иоганн тоже запел, вернее, запричитал протяжно и тоже отчего-то не по-русски:
– Ein schön geistlick… Ein schön geistlick ledt do-о-о-rch… Ich bin Wylhelm Forstenberch in Lyfflandt und…Und Ich singe mein Lied.
Они пели все хором, языки смешались, но всяк понимал друг друга.
Солидный человек кончил пляску и сунул стакан в рот.
Визжала гармошка, грохотали стыки, и Иоганн только дивился тому, как налились багровым лица его попутчиков.
(женщины русской революции)
Ему припомнились все жестокие исторические женские личности, жрицы кровавых культов, женщины революции, купавшиеся в крови, и всё жестокое, что совершено женскими руками, с Юдифи до леди Макбет включительно.
Сурганов давно не видел эту свою однокурсницу, со времени окончания истфака, и теперь удивился произошедшим в ней переменам. Она была дорого одета, и Сурганов понял, что жизнь её удалась.
Оказалось, что она теперь служит в Государственной думе, не депутатом, нет, а в какой-то из множества комиссий и комитетов.
«Мы просто толстый и тонкий, встретившиеся на станции, – размышлял Сурганов, пытаясь весело отвечать на вопросы. – Только толстый неудачник – это я, а она явно проводит каждый вечер в спортзале».
Они обменялись телефонами, и, к удивлению Сурганова, она позвонила на следующий день. Он пришелся ко двору как историк. На носу был праздник Восьмое марта, и в Думе хотели потратить деньги на довольно странные мероприятия. Главное, чтобы они были связаны с женщинами и историей.
– Отчего бы тебе не наговорить под камеру то, что ты знаешь? – спросила однокурсница. – Я же помню, ты всегда любил поговорить.
Несмотря на свою бедность, Сурганов был человек не очень стеснительный и сразу спросил про деньги. Оказалось, что первая запись должна быть бесплатной. Но ему объяснили, что если начальству понравится, то оно профинансирует проект. Будет передача для телевидения в семи или восьми частях. Тут Сурганов немного заскучал, но было уже поздно.
В конце концов, он подумал о тамошнем буфете, в котором, по слухам, цены заморожены на дореволюционном уровне. Или вовсе (тут Сурганов дал волю фантазии) ему откроют шкаф в кабинете, и оттуда явятся пузатые бутылки и осетрина первой свежести. Так всегда бывает с человеком, который собирается прикоснуться к высшим сферам, – суета и безумие. И ещё ему очень хотелось кофе, который приносит секретарша на серебряном подносе.
Он явился в назначенный час, чтобы обсудить подробности, и пришел в недоумение, как один герой Гоголя, тот, что помнил, что выиграл много, но руками не взял ничего и, выйдя из-за стола, долго стоял в положении человека, у которого нет в кармане носового платка. Сурганов сидел в обшарпанной комнате, где на стенах висели календари с безумными пейзажами, не имевшими отношения к родному государству и помыслам об отечестве.
Сперва он был предоставлен сам