– Может, вы кофе хотите?
Сурганов радостно замотал головой вверх-вниз, как щенок. Властная женщина крикнула какому-то молодому человеку средних лет, вошедшему вслед, чтобы он сбегал на другой этаж за сахаром, а потом сообщила, что кофе у них хороший, даром что растворимый. При этих словах она вручила Сурганову столовую ложку.
Сурганов полжизни пил растворимый кофе и всё это время не мог угадать дозировку – он ведь весь разный. Властная женщина меж тем уточнила задачу.
Сейчас в моде феминизм, и нужно сделать сериал о русских феминистках. Это серия документальных фильмов о женщинах революции.
При этом оказалось, что времени нет и запись будет происходить прямо сейчас. Однокурсница делала ему знаки из-за спины властной женщины. Знаки говорили о том, что отказываться нельзя и на кону будущие заработки и, возможно, осетрина первой свежести.
Сурганов сглотнул и вспомнил книгу «Новейший Плутарх», что написали четверо заключенных, сидевших в камере Владимирского централа после войны. Один из них был академик Парин, другой – Даниил Андреев, сын знаменитого писателя, в уме сочинивший свою «Розу Мира», третий (его фамилию Сурганов забыл) – заведующий фондами Эрмитажа и ещё кто-то. Люди в камере подобрались образованные, и они быстро выдумали массу биографий. Это была очень смешная, несмотря на страшные обстоятельства создания, книга и среди прочего содержавшая массу перевёрнутых настоящих фактов. Например, там был поэт, написавший поэму «Резеда и минус». Сурганова давно поражало творчество людей, которые знают, что им лучше не будет и у них срока по двадцать пять лет. Однако история распорядилась иначе, и выжили все.
Сурганов, ещё ощущавший на губах привкус кофе (столовая ложка сделала своё дело, и он насыпал туда слишком много порошка), сел в специальной комнате напротив камеры. За ним был задник, изображавший Кремль, гостиницу «Москва» и дом российских законодателей. Наконец ему махнули рукой и приказали начинать.
И он принялся рассказывать. Первой из воздуха соткалась Доротея Шванц, принявшая псевдоним Роза Красная, за ней – погибшая на царской каторге эсерка Елена Семенюк, а потом – другая эсерка Фаина Бенегиссер, которую Сурганов произвел из убийцы Урицкого в героиню Бабеля. Фаину ждал конец уже на сталинской каторге (Сурганов удачно ввернул мысль о преемственности мироздания и официальном определении каторжных работ в Указе Верховного Совета).
– Протяните нить, на одном конце которой будут эсеры первого поколения, которое скомпрометировано Азефом, а другой конец будет обозначен Блюмкиным. Страшные фигуры, что и говорить, – вещал Сурганов. – Но женщины были традиционно жертвенны, лишены корысти и гибли: одни – как мотыльки, другие – как птицы, залетевшие в горящий дом.
Тут он восхитился собственной неожиданной метафоре, но главное было не останавливаться, потому что Сурганов чувствовал, что если собьётся, то уже никогда не сможет продолжить. Известные личности исключались – Фанни Каплан, Брешко-Брешковская, Мария Спиридонова и Розалия Землячка отправились в отвалы истории, потому что Сурганов не помнил дат их появления на свет и смертей. То ли дело рождённая только что Доротея Шванц, младшая подруга Розы Люксембург, одна из тех, кому принадлежала сама идея женского праздника. Романтичная красавица, бросившая Бестужевские курсы ради работы на прядильной фабрике (работа была недолгой – арест и ссылка в Вологду).
Кожаная куртка в восемнадцатом году, тиф, работа в Коминтерне и закономерный арест в тридцать шестом (что, по-видимому, спасло ей жизнь, потому что Доротея получила всего десять лет, а не высшую меру), реабилитация одной из первых – в пятьдесят четвёртом. Он тут же приделал к этому обстоятельству ходатайство жены Молотова, с которой товарищ Шванц подружилась в тюрьме. Доротее дали квартиру в Москве, и она вернулась к теории женского движения.
– Но, – печально завершил эту часть Сурганов, – её новаторство не в полной мере было оценено в то время.
В паузе ему принесли ещё кофе, теперь жидкого, как чай, но Сурганову было уже всё равно. Не прекращая говорить, он подумал, что справедливо его не кормили.
Связность речи наладилась, тем более что нечто похожее он читал в юности в серии «Пламенные революционеры».
Вот гимназистка Дарья Болотина решает заколоть губернатора и для этой цели похищает старинный кинжал из лавки отца-антиквара. Она беспрепятственно входит в приёмную, но губернатор занят, а потом и вовсе ей говорят, что его не было с утра. Жертва случайна – какой-то старик в мундире, увешанный орденами, как потом оказалось, пришедший хлопотать о пенсии за войну на Балканах. Его подслеповатая Дарья, которой запрещают носить очки, принимает за крупного чиновника.
Родители, чтобы спасти своё чадо, объявляют дочь умалишённой. Несколько лет она содержится в лечебнице, а потом уезжает за границу. Там она сходится со Степняком-Кравчинским (кинжал их сближает), потом следует странный союз с Этель Войнич (Сурганов был щедр на намёки, ничего, однако, не утверждая).
Вдруг что-то пошло не так, и он понял, что ему снова машут рукой. Оказывается, время, отпущенное на съёмку, прошло, а он наговорил даже на две передачи.
К его удивлению, властной женщине его истории понравились, и она пожала ему руку на прощанье. Буфета Сурганов, впрочем, не нашёл и сам удивился тому, как он выпал в черноту ночи, где сновали прохожие.
Продолжения не последовало. Однокурсница по телефону сообщила, что вопрос решается, а потом и вовсе перестала отвечать на звонки.
Прошёл ещё заснеженный женский праздник, миновали тёплые майские, и он забыл об этой истории.
Но летом у него раздался звонок. Спросонья он никак не мог понять, кто это звонит.
А это была женщина, судя по голосу, совершенно сумасшедшая, и благодарила за рассказ о её родственнице. Тасовались имена вождей и какие-то неизвестные подробности.
– Как? – спросил он невпопад. – Вы – родственница Куйбышева?
– Нет, я внучка Доротеи Шванц. Сохранились ли у вас её письма?
Тут он вспомнил всё, и горький вкус растворимого кофе снова возник у него во рту.
– Письма, – настойчиво повторила собеседница. – У вас должны быть её письма.
В ответ Сурганов начал натужно врать, что использовал иностранные источники. Он говорил о том, что эта история у нас была непопулярна и он видел только воспоминания тех революционеров, что успели уехать из страны в начале двадцатых. «Я заметил, – думал Сурганов про себя, – что ссылка на иностранные источники – вежливый отказ. Никто не смотрит иностранных источников, никто не проверяет даже отечественных ссылок на архивы с этими глупыми номерами и сокращениями „л.“, „об.“, „оп.“… („лист, оборот, опись…“)».
Под благовидным предлогом он закончил разговор.
Но через месяц ему позвонила та самая однокурсница, которая так странно, вернее, обычно пропала из его жизни. Она предложила ему работу.
Оказывается, что родственник выдуманной женщины, богатый человек, решил написать историю своей семьи. Он переспросил и упомянул внучку. Нет, про внучку никто ничего не знал, это был просто дальний родственник Доротеи Шванц, человек небедный и готовый платить наличными. По всему выходило, что ему оказывают большую услугу и он должен быть за это благодарен.
Сурганов почувствовал, что понемногу сходит с ума, и сначала решил, что это розыгрыш. Но в объявленный срок за ним приехала машина. Его отвезли в особняк с охраной, и в зале приёмов секретарша поставила перед ним серебряный поднос с чашечкой прекрасного кофе.
Бодрый заказчик, с несколько раздавшейся вширь фигурой, был настроен чрезвычайно серьёзно. Они договорились о цене (Сурганов сразу почувствовал, что продешевил), и он вернулся домой с пачкой денег. Расписки с него не взяли.
Разумеется, ни в какие архивы он не ходил, а в лучшем случае сверялся с календарем исторических событий по «Википедии».
Понемногу Сурганова начал окружать странный морок. В его памяти всплыл роман одного итальянца, в котором тайные общества, выдуманные друзьями героя, начинают сгущаться из мрака. Раньше это было смешно, но вот на практике было немного зябко. Неприятно, когда выдумка возникает рядом и дышит в ухо.
Сурганов начал писать книгу. На второй встрече с заказчиком пошёл разговор о том, что важнее и интереснее людям – фильм