– Если вы хотите поддерживать память людей о Доротее Шванц, лучше сделайте про неё сайт, – доверительно произнёс Сурганов, но сразу же понял, что сказал что-то не то. Впрочем, это не помешало делу.
Он писал быстро, отсылая главу за главой по указанному адресу.
С ним расплатились полностью, даже с некоторой премией.
Но в тот же день к нему в магазине, когда он уже звенел алкогольным стеклом в сумке, подошла сгорбленная старуха и с размаху отвесила ему пощёчину.
Прикосновение старушечьей лапки было невесомым, будто тополиный пух пролетел мимо щеки. Сурганов тупо уставился перед собой, а женщина, задыхаясь, зашептала:
– Как вы смели? Как вы… – В горле у неё забулькало. – Я дочь Фаины Бенегиссер! Как смели вы оболгать её? Она ничего не подписала на следствии, на её руках нет крови товарищей по партии. Клевета на святых людей не прощается никому!
И старуха заковыляла к выходу.
Эта история испортила Сурганову настроение на неделю. К тому же чувствовал себя он неважно, и врачи советовали ему отказаться от кофе. По крайней мере, от кофе.
В начале осени он пришёл проведать могилу отца на Введенское кладбище. Отец хмурился на эмалевом овале, новых могил рядом возникнуть не могло, но фамилий на старых надгробиях прибавилось вдвое. Сурганов убрал жухлые цветы и упавшие ветки с могилы, а потом пошёл прочь. Для того чтобы быстрее попасть к выходу, он свернул на неглавную аллею и прогадал. Её запрудила, шаркая, экскурсия, и протискиваться сквозь неё ему не хотелось. Всё было как обычно: несколько взрослых следовали за экскурсоводом, задавая идиотские вопросы, дети отставали и корчили рожи каменным ангелам.
Вдруг экскурсия встала, и Сурганов с разгона влетел в эту группу. Женщина наставительно говорила обо всей неоднозначности российской истории, сконцентрировавшейся в биографии одной женщины, с которой начался русский феминизм. Перед ними был могильный обелиск с датами жизни. Доротея Шванц, молодая и прекрасная, сверлила Сурганова суровым взглядом.
Памятник казался новым.
«Отреставрировали, – ответила экскурсовод на чей-то неслышный вопрос. – Кстати, я могу порекомендовать книгу по этому поводу. Там много ошибок, и кое-что не вошло, но начать можно и с неё».
(гераклеум)
Heracleum sosnowskyi
Лодейников открыл лицо и поглядел
В траву. Трава пред ним предстала
Стеной сосудов. И любой сосуд
Светился жилками и плотью. Трепетала
Вся эта плоть и вверх росла, и гуд
Шёл по земле.
Эта история случилась в 198* году, когда я, пользуясь ещё свободой молодого бездельника, путешествовал среди русских равнин.
На этих дорогах случилась со мной обычная для того времени неудача: я застрял на автобусной станции.
Дело происходило на берегах Верхней Волги, в тех местах, где великая река не обладает бесконечной шириной и не превратилась в торную дорогу огромных кораблей. Унылая автостанция стояла рядом с пустой пристанью и заснувшей до утра паромной переправой, а окружало крохотное её здание всего несколько домов.
На ночлег тут надеяться не приходилось.
По правилам тех лет, после отправления последнего автобуса служитель покрепче выгонял случайных путников с автостанции вон, чтобы они не спали на лавках, будто цыганский табор. Цыган в те времена, кстати, особенно боялись – и если настоящий табор, как пчелиный рой, вдруг садился на вокзал или автобусный причал, то начиналась суматоха: деревенские бабы прятали в баулы детей, мужики клали руку на паспорт за пазухой, будто клялись на Святом Писании, а одинокий милиционер жался к стене.
Я цыган не боялся вовсе – прежде всего оттого, что денег у меня не было, а в драки с молодыми ромалэ я не лез, потому как видел, как колют им карманы острые ножи. У них, конечно, была своя правда – тоже ведь люди. Но спору нет, ночевать с ними в одной комнате я не пожелал бы никому.
Причина ненависти деревенских людей мне была тогда ясна: цыгане были чужими. Неизвестно, чего от них ждать, хоть они давно не воровали коней – по крайней мере, здесь. Трактор и мотоцикл пришли на смену крестьянской лошадке, как о том пророчествовали классики.
Итак, я вышел из неприветливого домика с кассой и закурил.
Мой малый, но прочный опыт путешественника говорил, что в таких случаях нужно дать дороге перевести дыхание, а лишь потом дать подхватить тебя, то есть попросту не суетиться.
И точно – неподалёку обнаружился грузовик со спущенным скатом. Через пять минут я уже помогал шоферу менять колесо.
В награду меня повезли куда-то, и, очнувшись от минутного сна в кабине, я вдруг обнаружил, что меня доставили в научный городок.
Я знал, что такое эти научные городки, по краю которых натянута колючая проволока, а на пропускных пунктах стоят суровые автоматчики.
Но это было явно другое место.
Пока я заторопился в туалет, несколько взболтанный долгой дорогой, мой спаситель принялся спорить со своим товарищем. Я было готовился заночевать у них в гараже. Но нет, оказалось, в гараже ночевать нельзя: должна была приехать какая-то комиссия, которая всё осмотрит и запишет, а эти комиссии всегда являются как привидения – неожиданно и страшно. И вот они спорили, к кому меня отправить.
Оба сходились на том, что сейчас не спит только один сумасшедший и вот он-то меня точно приютит. Шофёр, принимавший неподдельное участие в моей судьбе, говорил, что приютит-то приютит, а наутро зарежет.
Мне это не понравилось до чрезвычайности, но деваться было некуда. Спать на лавочке мне не хотелось. Августовские ночи холодны, а Илья-пророк уже положил в воду камень, что означало приближение осени, с поправкой, разумеется, на новый календарь.
Меня провели через парк, где на меня сразу же замахнулся гипсовый Ленин, затем мы шмыгнули узким проулком между почти дачных заборов и вышли к облупленному дому, архитектуру которого по всем городам центральной России обычно описывают как «пленные немцы строили».
Мой провожатый стукнул в дверь (рядом, внушая надежду, светилось окно), я поздоровался с сухоньким старичком в круглой чёрной шапочке. Из-за этой шапочки он действительно смахивал на сумасшедшего, но я знал, что такие странные головные уборы ещё не повывелись в пятидесятые годы, и даже видел такого профессора в фильме «Весна». Вот если бы кто вышил ему стеклярусом на этом головном уборе букву «М», тогда – да, это меня бы встревожило. Сумасшедших часто боятся, потому что они почти как мы, почти как люди. А при этом всё же люди, да не такие, непредсказуемые, с непонятной властью.
Но всё это я додумывал уже на узкой койке, проваливаясь в сон, как в болото.
Утро началось с петушиного крика.
Я встал и отправился исследовать место моего обитания.
Потолки были высоки, но облуплены, по стенам змеились трещины, и видно было, что поверх старых, залитых масляной краской, уже появились новые.
Никого в доме не было. Хозяин мой куда-то подевался, а я не горел желанием его искать.
Я привёл себя в порядок и стал думать, как покинуть это странное место.
На улице было солнечно, но не жарко. С реки пахло свежестью.
На холме стояла барская усадьба, обращённая к реке фасадом, а ко мне – полукруглым двором. Посередине, в кустах, вместо клумбы стоял вчерашний Ленин.
Дальше, в начинающемся парке, сидел совсем другой каменный человек. Тоже бородатый, он был не в пиджаке, а в сюртуке, держал в руках одну книгу и зачем-то наступал ногой на другую. Пояснительная надпись отсутствовала.
Я обошёл усадьбу вокруг и обнаружил у парадного входа синюю академическую табличку: «Институт растений». Рядом висела мемориальная доска неизвестному мне Герою Социалистического Труда, что, как говорится, «жил и работал».
Что-то я такое раньше слышал, какая-то история с этим названием мне была известна, но вспомнить я её не успел.
Тут из двери выпорхнула прелестная барышня в белом халате и призывно замахала мне руками.
Я подошёл, чтобы объясниться, но она сразу же схватила меня за рукав и потащила внутрь.
– Быстрее! – шипела она. – Вы опоздали на целый час! У них вообще через десять минут собрание!
Мы бежали по лестнице (огромные балясины толщиной в телеграфный столб) на второй этаж,