На одном полотне он был изображён на трибуне, на втором – в какой-то мрачной комнате с решёткой на окне, а на третьем – пожимающим руку Ленину, и всё это наводило на весёлую мысль, что два памятника со скуки сошли со своих мест и принялись брататься.
Наконец меня впихнули в приёмную, где стоял пулемётный треск электрической пишущей машинки «Ятрань».
По размерам она и правда была похожа на пулемёт. Сначала мне показалось, что машинка работает сама, но потом я сообразил, что за рукоятками этого пулемёта сидит секретарша-карлица. Я хотел было опуститься в продавленное кресло для посетителей, но тут меня толкнули в спину, и я не шагнул, а впал в кабинет начальствующего лица.
За большим дубовым столом сидело существо, похожее не на памятник, а на постамент.
Вернее, на тот камень, по которому вечно скачет Медный всадник.
Существо сделало приглашающий жест в сторону стула для допросов сотрудников, извлекло из-под бумаг коричневую тощую папку и метнуло её в мою сторону. Я цапнул папку и положил к себе на колени. Постамент кинул в меня гранитное указание:
– Текст сразу мне. Я завизирую. Есть ли вопросы?
Я открыл рот, но неведомая сила уже вынесла меня из кабинета и бросила под пулемётный огонь секретарши.
В щель закрывающейся двери я услышал:
– Ну и хорошо, что нет.
На пороге приёмной меня ждала всё та же прелестница.
– Теперь вас надо устроить, – озабоченно зашептала она.
– Да я уже устроился у какого-то старичка, – беззаботно ответил я и осёкся.
– Постойте… – с невыразимым ужасом спросила девушка. – Вы не из газеты?
– Да, в общем-то, и из газеты тоже, – примирительно отвечал я. – Я тут проездом.
Но она уже была почти что в обмороке.
Кое-как я вытащил её на свежий воздух, и там девушка пришла в себя.
Как и можно было предположить, среди лип старинного парка горел неугасимый пламень научной вражды. Делили ставки и деньги, старики топтали молодых, а молодые точили ножи на стариков.
Директор же решил призвать на помощь прессу.
Договорились с журналистом областной газеты: брал он недорого и, кажется, намекал на ликёро-водочные подношения.
На удивление имя корреспондента совпало с моим, но он растворился в летней жаре, а я – вот, стою у здания института.
Я отвечал своей новой знакомой с литературным именем Маргарита, что всё это не беда и я легко напишу любую статью, а там – трава не расти.
Она мне не очень верила.
Да я и сам себе не верил, но надо же было что-то сказать ей в утешение.
Мы сели в парке на лавочке, рядом с питьевым фонтанчиком. Фонтанчик, на удивление, работал, и я ощутил во рту пронзительный вкус родниковой воды.
Только после этого я открыл папку.
И только глянув на первый листик, я вспомнил всё: и тех, кто мне рассказывал об этом месте, и саму историю народовольца, что прожил полжизни в заточении, после того как две недели делал динамитную бомбу в петербургском подвале. Много лет спустя вождь революции подарил ему в собственность его же имение, и динамитчик благоразумно удалился от мира на отпущенные ему годы, основав тут свой институт. Сюда же стянулись беглецы в круглых академических шапочках из обеих столиц. Обладая рискованными биографиями, они предпочли лечь под звонкими деревянными крестами на берегу Волги, чем ссыпаться в безликую «Могилу невостребованных прахов» на Донском кладбище.
Новый расцвет института произошёл в тот момент, когда Хрущёв решил переместить агрономические институты в поля. Жизнь забурлила в бывшем имении, да лысого реформатора прогнали.
А рассказывал мне об этом на дачной веранде профессор Тимирязевской академии, который сам был похож на гладкую белую репу, столько в нём было живительных сил. Но рассказывал он об этом с дрожью пережитого ужаса, потому что Хрущёв, не сумев перевести академию в какой-то совхоз, просто запретил в неё приём. В какой-то момент количество профессоров стало больше количества студентов, и, когда главного любителя кукурузы самого загнали на дачные грядки, в академии оставался ровно один курс.
Меня тогда эта история занимала мало, потому что я приехал на дачу ради профессорской дочери, и мы, во время этого бесконечного чаепития, уже сцепились пальцами под скатертью. И вот эта дочка…
Воспоминание было таким ярким, что я с опаской оглянулся на Маргариту.
Итак, в здешнем институте было всё как и в любом другом месте: рог изобилия на расстоянии вытянутой руки и косные перестраховщики, что мешают двигаться вперёд и не дают молодым протянуть руку к этому рогу. Самый неприятный из бюрократов был человек со смешной фамилией Тимофеев-Рядно, и про него обнаружилась специальная сноска: «Был в оккупации», потом, впрочем, вычеркнутая толстым синим карандашом.
Дальше скукота: «Силос, силос, силос. Продовольственная программа. Три тысячи центнеров с гектара. Силос, силос. Три процента сахаров. Ударим по косным бюрократам. Силос. Продовольственная программа».
Я оторвался от документов, потому что ощутил дикое, почти первобытное чувство голода.
А ведь я не ел ничего со вчерашнего дня.
Маргарита понимающе посмотрела на меня, и мы отправились в столовую.
Это был типичный обеденный зал, похожий на столовую в санатории. Стены оживляли две картины: одна изображала непонятного партийного руководителя, стоящего по грудь в каких-то зонтичных растениях, а вторая – всё того же бомбиста, рассматривающего на свет зёрнышко в своём кабинете. В столовой сидело всего несколько человек – остальные, видимо, предпочитали питаться дома. Я бурлаком потащил по блестящим полозьям треснувший поднос и вдруг чуть не уронил его – впереди такой же поднос двигался сам.
Но нет, это пришла обедать секретарша директора.
Из-за плексигласа на меня таращились одноглазые щи с яйцом и какой-то салат (я прихватил оба). В разделе горячих остался один гарнир из стручковой фасоли.
Так мы и присели за столик: моя спутница со стаканом какого-то зелёного сока, а я со своим, такого же цвета набором.
Щи оказались необычными на вкус. Из крапивы, что ли, их готовят?
Маргарита поймала мой взгляд и показала пальцем вверх. Над ней висел аккуратный плакат, немного подпорченный мухами: «Были б борщевик да сныть, а живы будем».
– Борщевик, у нас тут всё почти из борщевика. У нас директор его продвигает. Одно название чего стоит: в честь Геракла – Heracleum. Знаете, что ещё в «Домострое» борщевик упоминается? У нас тут есть он маринованный и квашеный, а ещё рагу… Если борщевик потушить с морковью и луком… Нет, правда вкусно, у меня мама так делает. Хотите?
– Нет-нет, спасибо. – Я помычал со щами во рту. – Мне хватит. Но он же вроде какой-то ядовитый?
– Да нет, это другой. Борщевик Сосновского – ядовитый, а сибирский борщевик – вовсе нет. Да и борщевик Сосновского не ядовитый, он просто немного опасный… Если неправильно себя вести.
Больше мы про ботанику в тот день не говорили.
Я пообещал за вечер написать черновик статьи для начальства и отдать её Маргарите прямо с утра на том же месте.
Так, мило беседуя, мы подошли к месту моего недавнего ночлега.
И тут Маргарита снова побледнела:
– Да ведь это дом Тимофеева-Рядно!
Я и сам был удивлён, как замкнулась эта история.
– Ничего не бойтесь. Сделаем всё, как и договорились. – Но она уже торопилась прочь, будто деревенская девушка, увидевшая цыганскую гадалку на вокзале.
Я ступил в прохладу дома и сразу же наткнулся на хозяина.
Он тут же вцепился взглядом в папку у меня под мышкой, но на папке не было написано ничего. Чувствовалось, что загадочная папка будит воображение старика, но он удержался от прямого вопроса.
– Прошу отобедать.
Приглашение сопровождалось полупоклоном. Я отвечал, что только что был в столовой.
– Полноте. – Хозяин был непреклонен. – Они ж там вас силосом кормили. Для молодого человека это не еда.
Он распахнул дверь в кухоньку, и стало видно, что он меня ждал.
На столе теплился графинчик, на блюде лежали шматы розового сала, а на плитке пыхтел чугунок, выпуская в щель крышки легко узнаваемый бараний дух.
Мы выпили и завели тот разговор, который в моём детстве заходил между мальчиком, который случайно зашёл в соседский двор, и теми, кто каждый день играет там в ножички.
Хозяин, разумеется, не поверил в то, что я