Кухня здесь была не просто маленькой, но и угловатой, с множеством труб, торчавших из стен.
– Надо проверить, – произнёс Сердобольский.
– Что?
– Проверить, то ли нам продали.
– Пуговицу?
– Какую пуговицу? Водку. – И хозяин достал стаканы.
Они проверили, а потом проверили ещё. Решили даже обмыть пуговицу, как орден, но потом забыли.
Потом вообще всё забылось.
Пришли иные времена.
Компания распадалась: одни рвались вверх, другие стремительно падали вниз. Раевский был из первых, карьера ложилась ему под ноги, как лестница с ковровой дорожкой. Брак его, правда, был скоротечен, но это никого не опечалило. Он занимался сталью и прочими сплавами. Но больше всего его влёк никель, три четверти которого шло на нержавейку. Никель – вот что влекло его по жизни. Никель был сделан из советского прошлого, норильской пурги и биржевых котировок, – может, на самом деле никакого никеля и не было. Никакого жара мартеновских печей он в жизни так никогда и не ощутил, был холодок кондиционера и горные лыжи.
Возвращаясь в Москву, он любил заходить к Сердобольскому. Жизнь в старой квартире текла неизменно, менялись только молодые подруги за столом, но Раевский, напившись, иногда думал, как они странно похожи.
Шеврутов основал кооператив по продаже аквариумных рыб, но там дела шли ни шатко ни валко.
Сердобольский собрался уезжать прочь от праха под стеной и за стенами прочих кладбищ, да так всё не ехал и не ехал.
Спустили красный флаг над Кремлём и подняли полосатый.
Было голодно, но в молодости это не пугало. Голод пугает тех, кому есть что терять, у кого дома плачут дети, и тех, кто осознал, что родители смертны. Но Раевский давно потерял своих, и боли от этой потери не чувствовал. Жизнь была интересна, как гонки по Садовому кольцу, – адреналин захлёстывал его. Захлёстывал точно так же, когда он выходил на большую дорогу приватизации вместе со своими товарищами. Какой там голод, он перепробовал всё. И слаще всего была власть, а с прошлым надо прощаться – чем раньше, тем лучше.
С однокурсниками он по-прежнему встречался – не хвастаясь, а демонстрируя успех.
Немногие попадали к нему домой, ещё реже они вспоминали там о минувшем. Но как-то они напились и стали горланить песню о том, как металлурги стоят у печей не за почёт и медаль, а просто у них сердца горячи и руки крепки, как сталь. Притворяться рабочим уже никто не хотел, да и инженеры из них вышли неважные, никто не работал по специальности. Но Раевского охватила ностальгия, и, засунув руку в ящик стола в поисках студенческих фотографий, он наткнулся на пуговицу.
Он со смехом рассказал историю сувенира, вернувшись за стол, и показал всем золотистую вещицу. Среди гостей был однокурсник, ставший ювелиром. Он достал из кармана лупу и внимательно осмотрел предмет с гербом исчезнувшего государства.
– Это золото. Настоящее – не скажу, что внутри, но сверху точно золото.
Ему не вполне поверили и просто подняли ещё один тост.
Когда гости расходились, Шеврутов задержался в дверях.
– Знаешь, отдай её мне, – сказал он. – На память. Очень нужно. Верну потом, а сейчас отдай. Я по-любому дам тебе больше, чем в любой скупке. Больше, чем в любом ломбарде, да и зачем тебе ломбард? Отдай.
Он вдруг достал из кармана увесистую пачку, неожиданно много нумерованной бумаги, даже в то время больших нулей, и сунул Раевскому в руку.
На следующий день Раевский уехал к далёкому морю. Там он узнал об обмене денег – посредине лета меняли старые на новые, но менять их в чужой стране было негде. Но это не расстроило Раевского – он испытал странное облегчение.
Жизнь его удивительным образом обновилась.
В тот день на набережной он встретил бывшую жену, и случилось то, что иногда бывает с расставшимися. Когда они вернулись вместе, Раевский поменял работу, и жизнь прекратила свою гонку.
Шеврутов как-то отдалялся от них.
До Раевского доходили какие-то неприятные слухи. Их прежний товарищ был жесток в своих делах и не щадил ни своих, ни чужих.
Но и время было такое – жёсткое. И кто тогда не ел свой хлеб со слезами?
Чередой умирали родители друзей – и теперь старая компания встречалась на этих похоронах чаще, чем на днях рождения. Шеврутов там и вовсе не объявлялся, и Раевский это одобрял.
Известно было, что он обретается при правительстве, потом Шеврутов оказался смотрящим за какой-то крупной корпорацией – там, наверху, происходили схватки под ковром, уже невидимые снизу.
Однажды, совершенно случайно, Раевский увидел старого приятеля на экране гостиничного телевизора. Шеврутова назначили губернатором, и теперь его наставляло первое лицо. Звука не было, но и без слов становилось понятно: не важно, что говорят, а важно, кто напутствует.
Бывший студент кафедры порошковой металлургии ничуть не изменился, вот только что-то было странное в его костюме, как-то он был странно застёгнут.
Двубортное тогда было в моде. Но на тёмно-синем его пиджаке одна пуговица была не чёрной, как все остальные, а блестящей. Раевский мог бы поклясться, что узнал её.
Это была пуговица Сталина.
(медаль)
Между тѣмъ должно поставить себѣ правиломъ, что медаль сiя не есть орденъ: она не разумъ мой показываетъ, но душу; не достоинство и способность мою, но простое усердiе; не отличаетъ меня отъ другихъ, но присоединяетъ къ нимъ.
Он начал готовиться к этому дню загодя.
Собственно, ему немного надо было: тельняшка с голубыми полосами у него была, и был даже значок за парашютные прыжки – как ни странно, вполне заслуженный. Такие значки давали за небольшие деньги в коммерческих аэроклубах.
После этого он поехал на рынок и купил медаль. Конечно, это был даже не рынок, а его тайный отдел, особый закуток, в котором продавцы и покупатели смотрели друг на друга искоса. Однако покупка прошла успешно. Медаль была большая, на новенькой и чистой колодке. Прежде чем расплатиться – стоила медаль копейки, – он перевернул – номера не было. Она действительно могла принадлежать его сверстнику, а может, её выдали перед смертью какому-нибудь ветерану войны, забыв вручить вовремя. Он представил себе этого старика с разбухшими суставами пальцев, морщинистую ладонь, на которой лежала эта медаль, и решил, что в судьбе куска серебра случился верный поворот.
И вот он вышел из дома, чтобы окунуться в пузырчатый и радостный праздник избранных. Но больше всего его манили женщины. Он видел, как обмякают девушки с рабочих окраин в руках бывших десантников. Он бредил от этих картин, что складывались в его воображении. Законной добычей победителей были не городские фонтаны и не ставшие на день бесплатными арбузы у торговцев неясных восточных национальностей. Это были женщины, уже успевшие загореть к августу, покорные, как вдовы проигравших битву воинов.
Так и случилось: нырнув в толпу, как в море, он тут же почувствовал, что в его правой руке бьётся, как пойманная рыба, женское тело. Новая подруга была средних лет и, видно, много повидала в жизни. Фигура, впрочем, у неё была тонкая, девическая.
Она уже льнула к нему, но он вдруг почувствовал себя в смертельной опасности. Бритый наголо человек, только что с уважением смотревший на его медаль, стал расспрашивать нового знакомца об их общей войне, и пришлось отшутиться. Бритый наклонился к другому – видно, его товарищу – и что-то сказал. Что-то неодобрительное, кажется.
Товарищ тоже стал смотреть на его медаль, и медаль горела, будто демаскирующая сигарета дурака, закурившего в дозоре. По медали ехал старинный танк и летели самолёты, их экипажи хотели с отвагой защитить не существующую уже страну, название которой было прописано ниже. И вот двое потасканных людей в таких же, как у него, тельняшках смотрели на эту королевскую рать: в ту ли сторону она двинулась?
Верной ли дорогой идут товарищи?
Это была настоящая опасность, и она чуть было не парализовала его.
Страх ударил в лицо, как ветер в тот момент, когда он делал шаг из самолёта.
Это был особый страх – хуже страха смерти.
Но Самозванец быстро притворился пьяным, и женщина, цепко взяв за руку, потащила его в сторону. Она привезла