Указ звенел над советской землёй вот уже давно, и Раевский говорил, что лучше попасть под трамвай, чем под кампанию. Попадёшься пьяным – мгновенно отчислят из института.
Институт их был тут же, на Садовом кольце, и раньше звался гордым именем вождя. Московский институт стали имени Сталина. Имени кого бы ещё быть институту стали? А потом, чтобы сохранить все буквы в целости, он стал Институтом стали и сплавов, что служило нескончаемым источником шуток: сталь ведь тоже сплав, сплав железа с углеродом.
Скоро им надо было ехать на практику: кому в Донецк, кому в Жданов, а кому остаться тут, в московской жаре. А пока они выкупали все семейные талоны – за стариков и старух, за сестёр и прочих родственников. Это было их, собственное, а не чужое. То, что по талонам, было им положено, а значит, было крепче глупого понятия собственности. Своё. От талонов никто не отказывался – их разве что дарили.
Друзья прогуливали пары – но не в субботу же стоять, в куда более длинной очереди.
Сердобольский жил поблизости, к нему и отправится священный груз. А самого Сердобольского два месяца назад, прямо рядом с магазином, ударили по голове и отняли бутылки. Неделю его мутило – оказалось, что это сотрясение мозга. С тех пор они ходили отоваривать талоны втроём.
Очередь колыхнулась, кто-то крикнул неразборчиво, забормотал неразборчиво и тихо и вдруг снова закричал. Кажется, в начале очереди били кого-то. Но не из корысти, а для порядку, чтобы не лез бессовестно вперёд.
Начинался обеденный перерыв, но в магазин стали запускать. Тощие рюкзаки превратились в парашюты десантников, только вместо капрона там были надежды на весёлое будущее.
Когда они выходили, Раевский победно оглядел загибающийся хвост очереди и пропел негромко, но довольно слышно:
Что же ты наделала,
Голова с заплаткою
По талонам горькая,
По талонам сладкая.
В очереди заржали, а некоторые испуганно отошли. Друзья свернули в ту самую неприятную подворотню, и тут к ним качнулась фигура.
Это было опасно.
Они тут же сгруппировались, но человек раскинул руки, как Христос. Мир был с ним.
– Послушайте меня, молодые люди. На носу моём – велосипед, а в душе – осень.
– Ну, началось, – с раздражением сказал Сердобольский.
– Я хочу предложить вам размен, – сказала фигура. – У вас вся жизнь впереди, а моя догорает в степи, как немецкий танк. У вас есть товар, у меня – купец. Любите ли вы золото? Держали ли вы его в руках?
– У меня была золотая медаль, – гордо ответил Раевский.
– Школьные медали, обручальные кольца… Скажите ещё, что вы трогали бабушкины золотые зубы. Это всё не настоящее золото. А настоящее имеет страшную, нечеловеческую силу.
Это была правда. Когда Раевский в детстве смотрел на стакан, в котором плавала, как младенец в Кунсткамере, бабушкина вставная челюсть, то думал, что это выглядит симпатичнее, чем дедушкины золотые коронки.
– У меня для вас настоящее золото с историей. – И фигура выбросила вперёд руку. – Добытое зэками, плавленное чекистами, наше, не чужое.
На ладони неизвестного лежала жёлтая пуговица.
Друзья разочарованно переглянулись: пьяница был неизобретателен.
– Что это? – брезгливо спросил Раевский.
– Это пуговица вождя.
– Ленина?
– Нет, глупые, какая может быть у Ленина золотая пуговица? Это пуговица Сталина.
– А вы её срезали, пока он спал на даче? – усмехнулся Раевский. – Залезли в окно и…
– Не надо смеяться. Сейчас перед вами история. Я действительно срезал пуговицу, когда вождь спал, – только спал он уже вечным сном. Он лежал перед нами, как жертва на алтаре, и мы срезали пуговицы с его кителя, прежде чем зарыть в землю. Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили.
Пьяница говорил, как пел, и было видно, что он сообщает угрюмую историю своей жизни в этой подворотне не в первый раз. Голос дробился в подворотне, отскакивал от круглого потолка.
– Мы сдали пуговицы по списку, но одна осталась в моём кулаке: старый полковник обсчитался от горя. Слёзы застили ему глаза, и он ошибся в счёте. Пуговица осталась у меня, и вот она – перед вами. Подлежит обмену – всего на одну бутылку из множества ваших. Всего на одну – золото в обмен на огонь. Так меняли индейцы своё первородство. Не скажу: «Дайте мне красного, красного этого», а скажу: «Дайте мне этого белого».
Раевский наклонился к руке, оказавшейся неожиданно чистой и ухоженной.
Там лежала небольшая пуговица с гербом Советского Союза.
– Это в пятьдесят шестом? – спросил Шеврутов.
– В шестьдесят первом, – стыдно не знать, молодой человек.
– Обыкновенная маршальская пуговица. В «Военторге» можно купить, – вступил Сердобольский.
– Не мешай, – отмахнулся Раевский. – И как это было?
– Была ночь, молодые люди. Была ночь, чёрная, как совесть тирана, чёрная, будто измена. Та ночь, которую наш вероятный противник называет Хеллоуином. Но что нам тогда было до вероятных и невероятных противников, когда за Мавзолеем уже чернела отрытая могила. Начальник караула скомандовал, и мы опустили гроб – без залпов и воплей родственников. Был стылый октябрь, и наши шинели набухли сырым воздухом смерти. Слышите, студенты? Это говорю вам я, бывший кремлёвский курсант. Прах, что лежит в земле под стеной, стучит поныне мне в сердце. Я прожил с этим даром всю жизнь, да только военная пенсия невелика.
– Ладно, отец, не позорься.
– У Гагарина была такая пуговица, именно поэтому он не сгорел в плотных слоях атмосферы. Их уничтожить нельзя – разве сунуть под дюзы ракеты «Восток». Так тогда и сделали, поэтому эта пуговица, наверное, последняя.
– Или расплавить в советской домне, – со смешком сказал Сердобольский. – Горят мартеновские печи, и день и ночь горят они…
А Раевский ничего не сказал вслух. Историю про расплавленную магию он уже читал, в растрёпанной английской книжке, на которую была очередь в библиотеке «Иностранной литературы». Книжка была такая же длинная, как очередь в магазин, оставшийся за спиной. И в книжке говорили: не бери чужого, не бери, прожжёт чужая вещь тебе ладонь, отравит тебе жизнь, будто чернобыльская пыль, осевшая в лёгких. Сдохнешь, как в горячем цеху, раньше срока, никакой своей водкой не спасёшься. Старик был молодец, нёс культуру в массы, как всякий спившийся интеллигент. Какой он кремлёвский курсант, просто прилежный читатель.
Поэтому Раевский снова махнул рукой: отвяжитесь, дескать, не мешайте старику.
И вдруг снял с плеча рюкзак и вынул бутылку:
– Давай сюда пуговицу.
Он на миг образовал с неизвестным круг, левой рукой приняв пуговицу, а правой – передав стекло.
– Ну и глупо, – выдохнул Сердобольский.
– Помолчи, – поморщился Раевский.
Когда они уже вошли в гулкий подъезд, он объяснил:
– Да ведь дело не в пуговице, а в истории. Пуговиц много, а историй мало. Представьте себе первый снег на Красной площади, представьте, как летит колкая снежная крупа и курсанты выносят гроб с мумией под стук молотков, потому что в эту же ночь меняют вывеску. Снова одно имя вместо двух. Картина!
А ведь когда прилетел Гагарин, Сталин ещё лежал в Мавзолее, а пуговицы были при нём ровным рядом на кителе. И Гагарин рапортовал правительству на фоне Мавзолея. Ленин и Сталин лежали под гранитной трибуной, тут же стояли Хрущёв и Брежнев, и вернувшийся с космического холода герой отдавал им всем честь – мёртвым и живым. Чувак рассказал нам действительно хорошую историю. Можно только отредактировать её: к примеру, Хрущёв, зная тайную силу пуговицы, велел срезать её раньше, и только это позволило ему разоблачить культ личности.
Меж тем они составили купленное в угол крохотной кухни. Квартира была отдельная, но большая и странная – на первом этаже старого дома, где селились работники искусств. Когда-то музыканты и художники, скинувшись, построили этот дом согласно своим запросам. Один этаж был выше других – там жили какие-то балетные люди, которые устроили в квартире танцевальный