День питался Голубь найденными консервами, а на второй – увидел, что вода прибывает.
Он понял, что в пещере начинается прилив. Только успел он спрыгнуть с мёртвого китобоя, как вода утащила ржавый катер куда-то вглубь, а Голубь остался висеть на стене, как паук.
Поток ослабел, и мимо старшего матроса медленно проплыл большой деревянный ящик. Прицелившись, старший матрос спрыгнул вниз и вцепился в крышку. Теперь он плыл под сводами пещеры, что расширялись во все стороны. Как только догорел последний фальшфейер, Голубь увидел вдали белые огоньки.
Приблизившись, он обнаружил, что это мерцает сама вода – миллионы светлячков медленно перемещались внизу. Теперь были видны и своды гигантской пещеры, и то, что над поверхностью воды виден всякий морской мусор: доски, бочки, остов какой-то яхты. Голубь пожалел, что немецкий китобой ушёл на дно.
Теперь Голубь медленно плыл в светящемся облаке, которое отражалось на потолке, будто звёздное небо. Голубь лежал на спине и разглядывал созвездия. Какой-то человек в вышине махался мечом, женщина на берегу ломала руки, а к ним плыла большая рыба. Время от времени вода под ящиком приходила в движение, Голубь засыпал, просыпался и не чувствовал голода. К затхлому запаху пещеры он привык.
Однажды, среди дремоты, Голубь услышал печальный голос:
– Почему ты меня ни о чём не спрашиваешь?
– А кто ты? Бог? – с тревогой спросил Голубь и отчего-то потрогал комсомольский значок на форменке.
– Я – Кит.
– А почему я внутри?
– Ты сам знаешь.
– Не знаю. И киты не такие, внутрь нельзя попасть.
– Всё не такое, – ответил голос. – И тут ты тоже прав. Нельзя даже понять, внутри ли ты или снаружи, – всё зависит от того, откуда смотреть.
Вода снова пришла в движение, и ящик с Голубем понесло дальше.
Наконец его прибило к берегу, и старший матрос сошёл на склизлые камни. Затем Голубь двинулся прочь от внутреннего озера Кита. В проходе было тепло и сыро, немного скользко, но терпимо. Он опять увидел свет. В небольшой нише старший матрос увидел стол, а за столом – человека.
– Эй, товарищ, что вы тут делаете? – И осёкся.
За столом сидел человек в лохмотьях.
– Я записываю. Велено всё записывать, – сказал он Голубю строго.
Голубь заглянул ему в лицо, и оказалось, что он смотрится в зеркало.
– Ты еврей, – не то вопросительно, не то утвердительно произнёс Кит, и Голубь вспомнил своего замполита.
– Нет, – ответил он. – Я их не застал. Они были раньше меня.
– Это ты так думаешь, – сказал Кит. – Ты здесь уже был, и звали тебя точно так же. Имя птицы, четыре буквы, первая «йуд». Где-то тут было твое отражение, и, хотя ты давно ушёл отсюда, отражение осталось. Так бывает с зеркалами, если они достаточно хороши.
– А тут есть кто-то, кроме меня?
– Здесь есть все.
– Но я никого не вижу!
– Тут и не надо никого видеть. Всё равно все люди видят только себя – вернее, свои отражения. Ты помнишь такое имя – Левиафан?
– Да, – вздохнул Голубь. – Отец говорил, что Левиафан – это государство.
– Да, – сказал голос. – Но лучше сказать, что это отечество. Потому что Кит – это мир.
– А у нас тебя называли Чудо-юдо. И на спине у тебя должны быть города и всё такое.
– Так и есть, потому что на мне держится мир.
– И вас должно быть трое.
– Верно. Нас сначала было трое, – сказал Кит. – Велено было, чтобы Земля держалась на трёх китах. Но старшего убили давным-давно. Моего деда убил герой, вернее, он думал, что он – герой. Это было неподалеку отсюда, в Эфиопии. Деда послали пугать эфиопов, и всё было как всегда – из-за женщины.
Он рассказывал неторопливо, упоминая неизвестных Голубю людей. Кит подходил к берегу и плевался огнём – не так разрушительно, как страшно. Из ушей у старого кита валил чёрный дым, как из трубы крейсера, на котором ходил по морям старший матрос Голубь.
На берегу была привязана к скале женщина. Она скучала.
В этот момент прилетел герой и вонзил в спину старому киту свой кривой меч. Но Кит ещё был жив и жалобно смотрел на героя. Тогда герой достал из мешка отрубленную голову другой женщины – путь героя был усеян трупами, и эта голова была всего лишь одна из многих. Но у головы было особое свойство – обращать в камень всё, что на неё смотрит. И вот старый кит превратился в камень и утонул. Несколько каменных костей этого кита привёз из Яффо в Рим Марк Скавр.
Голубь не знал, кто этот Скавр, слово какое-то лошадиное, ну его, прочь-прочь, поэтому, помолчав, спросил:
– И теперь вас двое?
– Нет, я один.
– А что случилось со вторым китом?
– Моего отца давно нет. Ты знаешь об этом больше моего, – печально ответил Кит. – Именно поэтому я так долго с тобой говорю.
– И поэтому ты меня спас?
– Я не спасал тебя. Я просто хотел поговорить. Вернее, задать тебе один вопрос.
Чёрная вода замедлила движение, стало тихо, только гулко падали капли откуда-то сверху.
– Ты помнишь вкус моего отца?
Голубь помотал головой и, ничего не поняв, решил не отвечать.
– Помнишь, ты купил моего отца в Симферополе, в магазине «Океан»? – продолжил его собеседник.
Голубь уже не мотал головой, а втянул её в плечи.
Голос продолжил:
– Синяя банка. Триста грамм.
Старший матрос почувствовал, как в голове набирает скорость водоворот воспоминаний. Этот водоворот вынес наверх синюю консервную банку. Синяя этикетка, на которой был большой кит. Китобойная флотилия. Цены он не помнил. Симферополь, магазин у остановки троллейбуса на Алушту. Мальчики отправлялись в поход и запасались консервами. Тушёнку было не достать, и они купили это.
– Вкус. Что ты чувствовал? – настаивал голос.
– Я не помню, – ответил Голубь.
– Вспомни, пожалуйста, мне очень важно это знать, потому что моя память об отце слабеет.
«Я съел Кита, – подумал Голубь, – а теперь Кит съел меня. Я заключён в Кита, как шахтёр в забое. Как матрёшка – живое в живом. И десять лет назад я съел чьего-то отца».
Голубь заметил, что вода прибывает, и тот ящик, на котором он жил, начинает движение в обратную сторону.
– Я не помню, – скорбно повторил он в пустоту.
И перед тем как поток подтащил его к узким воротам, Голубь закрыл глаза и набрал в лёгкие воздуху.
Первое, что он увидел после облака пузырей, похожих на светлячков, был ржавый борт корабля науки «Профессор Можайский».
Сверху на него глядели недоумённые лица. На фоне огромных белых антенных шаров они казались чёрными.
Море было спокойно. С палубы ему бросили конец, и старший матрос крепко вцепился в него.
В этот момент он вспомнил своё имя.
Йона.
Четыре буквы, первая «йуд».
И вкус тех консервов – сладкий, непохожий на обычную тушёнку.
(пуговица)
Всё пройдёт – усталость, гарь и печаль.
Всё пройдёт – навек останется сталь.
Сталь сердец и городов,
Сталь негромких наших слов
И ракет, летящих в звёздную даль.
Плавился асфальт, город накрыло жаркое лето.
Они стояли в очереди безо всякой надежды. Садовое кольцо шумело рядом, тянулся второй час ожидания, а они были всё ещё далеко от заветной двери.
Раевский пел, переминаясь, о том, как день и ночь горят мартеновские печи. Ему нравилось притворяться рабочим, хотя в очереди за водкой это было делом бессмысленным.
К этой двери была прикручена кожаная, вместо обычной, ручка от чемодана. Что это был за чемодан, почему продавцы поступили так с дверью – об этом были сложены легенды.
Шеврутов знал по крайней мере две версии. Сердобольский – куда больше, а Раевский, наверное, все. Он вообще знал всё.
Они стояли за водкой: две бутылки в одни руки, каждому совершеннолетнему раз в месяц. Талоны были