А что погон у нас нет, так это ничего.
(америка латина не пенис канина)
– Это всё неправда, – сказал Клопов. – Я выдумал про медный взгляд сейчас, вот тут, сидя с вами на скамейке. Я, видите ли, разбил сегодня свои часы, и мне всё представляется в мрачном свете.
Никогда я не любил станции метро, где на одной платформе сходятся поезда разных направлений и веток. Вечно всё перепутаешь, уедешь не туда, окажешься ночью в ледяной пустыне, опоздаешь на собственную свадьбу…
Так оно и вышло. Видать, кто-то посмотрел на меня медным взглядом, да так, что я, перепутав всё, уехал ещё дальше, в чужую, совсем ненужную сторону. А ведь человек – хрупкий сосуд, будто тонкая фарфоровая чашка, тоже – вот она свалилась с полки и летит, но уже понятно, что ничто её не спасёт. С медным взглядом ровно то же самое, – как учил нас один поэт, если человек взглянул на другого человека медным взглядом, то уж рано или поздно он неминуемо убьёт его. И вот я очнулся на пустынном мраморном паркете, оттого что милицейский человек сказал мне:
– Пора.
И я осознал свою трагическую ошибку. Ночной поезд увёз меня в те места, где ближе Шатура и Рязань да свистит ветер в промзонах, как разбойник в бетонном лесу.
– Надо сваливать, – подумал я.
– Сваливай, – добро сказал мне милицейский человек, подслушав скрипучий ход моих ночных мыслей.
Ночные милицейские люди Москвы всё равно что шаманы. Мне рассказывали про одного такого. К нему на станции метро «Сокол» вышел Спаситель. Спаситель был пьян и шёл по перрону, предлагая всем огромную сушёную рыбу, в народе называемую воблой. Не всякий будет в таком случае перечить, а ночной милиционер не испугался, отнял рыбу и отправил Спасителя обратно, туда, откуда тот взялся, – в адскую черноту тоннеля, к Гильгамешу и гигантским крысам-мутантам. Я считаю, что этот милиционер был круче, чем Великий инквизитор. Да и этот тоже был неплох, несмотря на то что фуражка у него была задом наперёд.
Вокруг была темень и ветер. Я был изгнан из транспортного рая в уличный ад. Торопиться было некуда.
В тот момент, когда ты оказываешься один на один со своим городом, главное – не суетиться. Сочтя финансы, я пошёл на шашлычный чад. Это была особая шашлычная – для своих, для тех, кому принадлежит город Москва по ночам, – людям в оранжевых жилетах, караульным продавцам, ремонтникам и непонятным людям в кепках. Там курили мужчины, сидя на корточках, а за палатками стоял на огне казан – для своих. Толстый восточный человек в вязаной шапочке, натянутой до ушей, давал указания своим подчинённым.
Я взял пайку и притулился за столиком, открутив на полную мощность громкость в телефоне. Телефон мне служил тем, чем служили парням в моём детстве гигантские блестящие кассетные магнитофоны – их носили на плече, прогуливаясь по улице. Телефон играл Баха, но быстро ссучился и пошёл играть всё, что было рядом с Бахом. Наконец внутри его возникла пауза, и далёкий человек сказал раздельно, под овации:
– El pueblo unido… – Овации прервали его, но он продолжил: – Jamás será vencido…
Толстый в шапочке метнулся ко мне, и я пожалел о том, что рядом нет чего-нибудь продолговатого тяжелого, но он только попросил:
– Сделай громче, а?
– Громче не будет, – угрюмо ответил я.
Он всё равно подсел ко мне – что ж, имел право, он был тут хозяином. И вдруг таджик запел, вторя далёкому чилийцу, – на хорошем испанском, отбивая такт пальцами по пластику стола:
De pie, cantar
que vamos a triunfar.
Avanzan ya
banderas de unidad.
Y tú vendrás
marchando junto a mí
y así verás
tu canto y tu bandera florecer,
la luz
de un rojo amanecer
anuncia ya
la vida que vendrá…
Оказалось, что у него в Душанбе был интернациональный клуб и чилийские политэмигранты пели эту песню со школьной сцены. Да и у меня были в жизни чилийские школьники, – правда, родители их были чином повыше и осели в столице. Но и мои чилийцы не сказать чтобы были довольны новой родиной.
Одно я помнил точно – как все они умели ненавидеть. Новую власть в своей прежней стране они ненавидели чётко и яростно. Можно много говорить о чикагской школе, монетаризме, политике и корпорациях – но, когда исчезнет твой отец или твою мать найдут на дороге за городом с дыркой в голове, все абстракции пропадают.
Спустя много лет я по-прежнему жил в местности, что была насыщена захиревшими домами успешливых советских людей. Часть этих людей сгинула в никуда, иные поднялись и живут теперь в тихих посёлках под Москвой. Ну а часть просто вымерла без партийной манны, сыпавшейся когда-то в специально отведённых местах. Хоть народ и недолго водили по пустыне переходного периода, но уж какая там манна…
Эти люди вросли в свои норы, как кроты, и их видели редко. Но как-то я шёл на службу и вдруг услышал вопрос в спину:
– А пончо-то у вас настоящее?
– Настоящее, – ответил я. – А что?
И только тогда я повернулся на голос. Сзади стоял аккуратный человек лет семидесяти, очень примерного вида – в старинном гэдээровском плаще, перетянутом плащевым же ремнём, в шляпе с узкими полями, в чистой рубашке и древнем аккуратном галстуке.
Смотрел на меня этот человек и, не слыша вопроса, продолжал указывать пальцем в пончо:
– Не из Чили?
– Нет, – ответил я безнадёжно.
– Да… – махнул рукой человек и протянул скорбно: – Да… В Чили-то мы облажа-а-ались…
И ушёл он куда-то вбок, исчез, успев, однако, в этих двух словах рассказать городу и миру всю свою биографию и второй том учебника «История СССР».
Мы с таджиком были из другого теста, два других обломка империи, которые случайно соединились, и две стороны скола совпали в точности. Так совпадают два осколка только что разбитой чашки: совпасть-то они совпадут, да чашки не вернёшь. Кто-то давным-давно поглядел на нас медным взглядом.
Оказалось, что он жил в девяносто третьем в Курган-Тюбе и мы могли видеть друг друга. Впрочем, какая в девяносто третьем в Курган-Тюбе была жизнь?
Он вдруг сказал:
– А я вот так до Латинской Америки и не добрался. А мог бы, я пять лет учил язык.
– А я вот не выучил. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка – почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно.
Это, собственно, был один из чилийских коммунистов, основатель чилийского комсомола при Альенде. Он ответил:
– Понимаешь, брат, в латиноамериканском варианте это – Блядимир. А Вова – это «Боба», что у них типа «придурок».
– Ничего. Я по-китайски Фолацзимиэр Белецзинь. Тоже не сахар.
– Чужие имена – что сор на ветру. Кому теперь рассказывать про Серхио Ортегу и радиостанцию «Магальянес» – не девкам же с дороги? – Он кивнул в сторону отработавших своё девушек. Девушки сосали химические коктейли из банок, закинув натруженные ноги на пластиковые кресла. – А ты долго там жил?
– Долго, – отвечал я, потому что там и вправду время текло медленно, как сметанная кровь гевеи. Я качался в гамаке, смотрел на океан и курил кривую пахучую сигару. Сигары действительно были изрядно вонючи и чадили, будто пароходы, что пришли сюда за бананами. Я разглядывал через створ гамака танцы при свете мигающих ламп: крутили попами негры и индейцы, а также всякая разноцветная их смесь, а над ними крутили свой вечный танец москиты.
Иногда ко мне подплывала черепаха и смотрела на меня круглыми добрыми глазами. А по вечерам ко мне заходил Команданте Рамон де Буэнофуэно Гутьеррес и играл со мной в шахматы. В эндшпиле его жена, Мария Анна Солоха Гутьеррес, сверкая своими негритянскими глазами, делала мне загадочные знаки под столом. На шее у неё горело монисто из человеческих зубов, оправленных в чистое золото.
По утрам мы с Команданте упражнялись в стрельбе из пистолета. У меня пистолета не завелось, хотя в этих местах