И под утро снова ко мне приходила мудрая черепаха, на панцире которой вырезана не то карта древних кладов, не то места захоронения промышленных отходов. Ещё там было нацарапано короткое русское слово – не мой ли предшественник, купец Артёмий Потрясин, прошедший сельву и мальву, оставил его черепахе на память в некой четверти одного из канувших в Лету веков.
Наконец, я купил на Центральном рынке этого городка пончо – в этих краях это почётная и героическая одежда, названная так в честь знаменитого народного героя Пончо Вильи, страстного борца против испанских колонизаторов. Это он поднял инков и панков, чтобы они умерли стоя, а не жили на коленях.
Закутавшись в него, я сидел сычом на берегу океана и разглядывал вновь появившуюся черепаху.
– Патриа о муэрте – вот в чём правда, сестра, – говорил я черепахе ласково. – Поняла, старая?!
Событий было мало. Впрочем, иногда на лужайку перед домом приходил павлин – биться с туканом. Я всегда был на стороне последнего. Тогда и Солоха Гутьеррес высовывалась из окна, в струях не то муссона, не то пассата пело монисто у неё на шее да клацали человечьи зубы на ветру…
– Ха. – Таджик почесал затылок. – Складно.
Тут он снял шапочку и вытер голову полотенцем, и я увидел, что у него нет ушей – так, обрубки. Понятно, что в девяносто третьем он был за юрчиков, когда пришли вовчики. Я тогда не любил и тех и других, но уж юрчики были не в пример ближе.
Таджик внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг спросил:
– А у тебя как с регистрацией?
Я ответил, что всё нормально, давно живу.
– Жаль, – вздохнул он. И это была искренняя жалость, оттого что он не мог сделать мне липовую бумагу.
Но не меня любил этот таджик, а свою молодость, отзвучавшую гитарной струной. Мы курили, и я спросил его, чем он занимается, – так просто, из вежливости.
– Травой, – ответил он. – Нет, ты не понял, дурак. Я траву сажаю, тут, на газонах. Страшная трава, как резиновая.
– Резиновая? Да тут другая не выживет. Далеко сажаете?
– Поедешь на Савёловскую?
– Ясно дело, поеду.
И мы забрались в совершенно кинематографический «ЗИЛ», на кабине которого в конвульсиях билась жёлтая лампочка. За рулём сидел хмурый таджикский соплеменник в оранжевом жилете.
– Давай, поставь снова, а? – сказал хозяин ночной Москвы, и мы понеслись по пустым проспектам под хор раненых птиц:
De pie, cantar
que vamos a triunfar.
Avanzan ya
banderas de unidad.
Я раздухарился и вторил ему по-русски, что, дескать, пора, вставай разгневанный народ, к борьбе с врагом готовься, патриот. Ну и разумеется, о том, что в единстве наша сила и мы верим, мы знаем, что фашистов ждёт могила.
Верхний город спал – спали мои собутыльники Пусик, Лодочник и Гамулин. Спали мои родственники и сослуживцы, а вокруг шла ночная жизнь: грохотали асфальтоукладчики, полыхало огнями ночное строительство, и остовы будущих домов на фоне светлеющего неба напоминали пожарища. Это был тайный город, не оттого, что он прятался от кого-то, а оттого, что его не хотели замечать.
На востоке, где-то над заводскими кварталами, розовело, били сполохи и набухала гроза. Рассвет боролся с тучами – и непонятно было, кому из них – свету или сумраку – уступать дорогу.
(вечерняя игра в ростове)
Над нами встают золотые дымы.
За нашей спиной пробегают коты.
Но смотришь уныло за дерево ты.
Надо ехать в Ростов. Нет, не к его младшему брату на Дон, в пыльный и пропахший семечками, дешёвым куревом и запахами базара город. Надо ехать в тот, что истинно называется Великим.
Надо ехать. По крайней мере, в этом городе вы не попадёте под машину – ну, по крайней мере, у вас будет чувство, что уж там этого не случится никогда. Не надо бояться тамошнего обилия чёрных котов – коты приносят счастье. Или забвение, что одно и то же.
Ростов, помимо вида Успенского собора, подарил мне игру «уплющь матросика» и знакомство с Сёмой Бухгалтером.
Надо оговориться, что эта игра не связана с применением физической силы, а Сёма не имел никакого отношения к делопроизводству.
Впрочем, всё по порядку.
Мы приехали в Ростов в начале апреля, ориентируясь на жирный дым городской бани. Зачем – я не помню, но, кажется, и тогда этого никто и не знал. Командировочные начислялись исправно, работа заканчивалась до обеда, что позволяло нам блуждать по немногочисленным улицам. Улицы были придавлены соборными куполами. Мы брели по ним и дивились – пока не привыкли – отсутствию мыла и огромным чёрным котам, наглым и толстым.
Вечера же мы посвящали игре. Единственное, что отравляло нам жизнь, – сумасшедшие апрельские комары, напоминавшие медведя-шатуна, худого и хмурого, оголодавшего и оттого готового на всё. Но по сравнению с той свободой действий, которая была нам предоставлена, согласитесь, это – сущая мелочь. Так ходили мы между Спас-Яковлевским и Авраамиевским монастырями, заключающими город с юга и севера, занятые патетическими разговорами, будто поэты Дельвиг и Баратынский. С тем только отличием, что мы не держали руки в карманах, а несли в них задорное стекло. Коты деловито бежали мимо. Они были выкрашены траурной банной сажей.
Мы трогали пальцем древность и приникали к корням. Мы изучили житие святого Авраамия, встретившего в предместьях города Иоанна Богослова и получившего от него магический жезл. С помощью жезла Авраамий уничтожил языческий идол и основал на освободившемся месте монастырь. Видимо, свято место действительно не бывает пустым. Иван Грозный, неторопливо (по нынешним меркам) пробираясь к Казани, позаимствовал жезл для восточного похода, и его поклажа увеличилась на эту священную реликвию. Казань покорилась, в Москве построили собор Покрова, более известный как храм Василия Блаженного, а в Авраамиевском монастыре возникла постройка, одноимённая с московской.
Но вот беда! Неизвестна была судьба жезла. Тут-то и начиналась поэма Сёмы Бухгалтера, которую он написал в тоске по любимой жене, оставшейся дома. Пересказывать содержание невозможно по этическим соображениям. Жезл, его нефритовый свет, цари, казанская принцесса – всё пропало, поэма забыта – время утопило сюжет в мутной воде вечной реки.
А пока Сёма Бухгалтер сидел под огромной репродукцией картины «Юдифь с головой Олоферна». Администрация гостиницы, видимо, хотела показать, к чему может привести появление случайных гостей в номерах. Итак, Сёма Бухгалтер, имевший рост в двести пять сантиметров, сидел на диване, спрятав голову между коленями. Колени уходили к потолку, а сутулая спина, покрытая одеялом, изгибалась как вопросительный знак. Сёма Бухгалтер шмыгал длинным носом и сморкался в огромный носовой платок. Когда он переставал сморкаться, голова его блаженно откидывалась к стене, глаза же закрывались.
Юдифь печально глядела на иудейскую бородку Сёмы, а сам Сёма разглядывал стол с разложенной игрой «уплющь матросика».
Это был квадрат из ста двадцати одной фишки, вокруг которого плавали фишки-корабли. Перемещениями пуговиц-матросиков фишки переворачивались, открывая игрокам дивные дивы, золото, опасности да медные деньги.
Двенадцать флибустьеров четырёх цветов – по три матросика на каждого из нас – бродили по квадрату в поисках сокрытых денег, находили клады, были пожираемы акулами, вновь рождались с помощью русалки, бывали иногда и убиты своими же собратьями, возвращались на корабли, пропускали ход, попав в клешни краба, перетаскивали, наконец, гигантский алтын к себе на корабль…
Но не мне описывать эту эпическую игру. Не мне и не здесь. Может, явится когда новый Гоголь и напишет пьесу «Игроки в „уплющь матросика“».
За столом сидел также болгарин Думитрий, быстро освоивший хитрую науку этой причудливой смеси лото, преферанса и шахмат, неторопливый и расчётливый Остапченко да и я, собственно.
Сёма был умён. Он был велик. Почему его не коснулось облысение,