Троженков несколько недоверчиво усмехнулся, хотя Овцын вообще не врал, a тем менее в настоящем случае.
– Пишут-то пишут, – молвил он, – a бояться его так потому, что как отзвонит кого в Колоколе, так тому и не встать, как прокаженный ходит после того человек, потому он его как клеймом в лоб навеки вдарил. A все ж нет-нет, да беднягу какого сцапают, да и посадят в Петропавловскую, – стоят еще, значит, за свои порядки прежние…
Овцын в мгновенном порыве ударил спутника своего по ляжке:
– Пусть сажают, пусть тешатся напоследях! Близок час, и на нашей улице будет праздник!
И он, сверкая глазами, запел вдруг фальшивейшим фальцетом на голос известной песни: Ах, видать, не бывать прежней красной доли, – запел следующее:
Мы с лихвой
Дружный бой
Господам отплатим.
Не одну
Голову
Барскую отхватим.
Пусть тогда
Для суда
Земские наедут:
И по ним
По родным
Рученьки проедут [78].
– Это что же, ваше сочинение? – спросил, подергивая насмешливо губами, Троженков.
Но совсем уже расходившийся Иринарх не тгвечал на вопрос:
– A марсельезу русского народа знаете? – он завыл опять:
Довольно нас терзали зря,
Довольно стригли нас как стадо;
Не надо больше нам царя,
Чиновной сволочи но надо! (bis)
К оружию, друзья,
Сомкнемтеся в ряды!
Вперед, вперед, – нас ждет земля
И воля за труды! [79]
– Ну чего вы горло себе утруждаете? – молвил, морщась, Троженков, которому это пенье, очевидно, драло уши. – Некому вас слухать, а и послухал бы кто из того «Русского народа», одно сказал бы, верьте слову: «ишь, нализался-то как барчук!..» Не про народ этот «марсельезы»-то ваши писаны!..
– Не поймет, так мы ему свободу силой навяжем! – грозно воскликнул Иринарх.
Спутник его ничего на это не ответил и, проехав молча Выселки, повернул буланку на проселок, ведший к Быкову.
– A что ж вы, – заговорил он опять, – со студентом этим вашим как, с Юшковым… Батько-то его из севастопольских ироев, – добре, спасибо им, отщелкали их там «союзники!» – вырвалось злобно как бы из самого нутра Троженкова. – Большого пана тоже из себя тут играет; с вашим, с Троекуровым, одна ведь шайка… Ну, а сынок что ж? Закрутили его вы, а?
– Закрутил и подвинтил: на отца теперь в кулаки готов лезть. Мозги-то детские, а сподлить боится: куда ткну, туда и попрет. Сосунок азартный! Отличная из таких армия выходит для революционного дела! – презрительно засмеялся Овцын.
Троженков кивнул одобрительно головой.
– Ловкую я чрез него штуку устроил, – продолжал смеяться Иринарх, – прокламаций наших [80] штук сорок изготовил к рассылке в разные губернии Российской империи: губернаторам, архиереям, всяким вообще властям. Он у отца Памятную книжку достал и по ней адресы на конвертах написал. Полетела их уже половина во все углы Богоспасаемого отечества…
– Как, по почте?
– А то как еще?
– Да ведь по штемпелю сейчас увидят, из какого места отправлено. В нашем губернском городе перелюструют, пошлют оттуда жандармов, следователей, а кто отправлял, разве здесь скрыть можно?..
– А пусть! Пока они там еще прочтут да пошлют, а меня здесь и след простыл! Успею «улетучиться», как выражается мой просвещенный родитель.
– Так ведь его же тут зараз сцапают?
– Кого это, Гришку Юшкова?
– А разумеется.
Иринарх повел равнодушно плечом:
– Так что ж! Я сказал вам: он не сподлит, не выдаст меня.
Троженков не то озадаченно, не то язвительно уставился на него.
– Ну, батенька, – пропустил он сквозь зубы, – свяжешься с вами, будет чем попомнить!
Слова эти не оскорбили нашего революционера, напротив: он осклабился торжествующею улыбкой и произнес наставительно:
– Помните прежде всего, что великое дело свободы не может обходится без жертв: рубишь лес, щепки летят, – примолвил он к этому же игриво.
XI
"Нельзя людей освобождать в наружной жизни более, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы".
Троекуров вернулся домой к самому завтраку. Жена его и княжна Кира сидели уже в столовой (по заведенному в доме обычаю, час, назначенный на трапезы, никогда и ни для кого не изменялся).
С лица его теперь успела сбежать и последняя тень волнения. Он, спокойно и ласково улыбаясь, кивнул входя дамам, сел на свое обычное место, развернул салфетку и принялся разрезывать поданную ему ветчину.
– К тебе письмо есть от дяди Овцына, – сказала ему Александра Павловна.
– А!.. Что он пишет?
– Я не читала; письмо на твое имя, запечатано… Он к нам не будет, он уехал в Москву прямо из города.
– Вот как! Ты почему же знаешь?
– Нам сказал Гриша Юшков, которому он отдал письмо там.
– Гриша? Где же он? – спросил Гундуров, машинально оглядываясь. – Он был здесь?
– На четверть часа и ни за что не хотел остаться долее… Он какой-то очень странный был, Гриша, растерянный какой-то, не правда ли, Кира? – примолвила молодая женщина, подымая глаза на кузину.
– Д-да, – ответила та, как бы нехотя, – он, впрочем, говорил, что его ждет мать, с которой они к кому-то собираются ехать, – поспешила она примолвить, быстро скользнув взглядом в сторону Троекурова и так же быстро опустив веки. Но Александра Павловна перехватила этот взгляд:
– Что такое, Кира, что ты думаешь? – воскликнула она.
Та перевела теперь на нее свои удивленные глаза:
– Ничего я не думаю, что с тобой?
Сашенька даже несколько сконфузилась, насилованно засмеялась:
– Нет, мне показалось, что ты будто что-то знаешь… и не хочешь почему-то сказать…
Кира без слов пожала только слегка плечами.
Троекуров между тем медленно и как будто неохотно сорвав обложку письма,