Она быстро обернулась на заслышанные ею за собой шаги.
– Ах, Кира, здравствуй! Я вот кончила счеты и хотела к тебе. Ты вышла наконец из твоей берлоги — я очень рада… Что это у тебя, письмо? – быстро спросила она, указывая кивком на сложенную четвертушку бумаги, которую та держала в руке.
– Доктор приехал, – молвила вместо ответа Кира.
– Кто? наш, Николай Иванович?
– Да.
– Где же он?
– Зашел на селе в больницу; сейчас будет, велел сказать…
– Ах, как я рада, что он наконец приехал! – вскликнула Александра Павловна. – Дети, слава Богу, здоровы и не нуждаются теперь в нем… Но тебе надо непременно с ним посоветоваться. Ты посмотри, какая ты желтая! Ты сегодня опять дурно спала?
– Нет, мне лучше, – отрезала Кира, глянула в окно, прижмурилась как бы от солнца и, помолчав, промолвила чуть-чуть дрогнувшим голосом:
– Я еду в Москву завтра, Сашенька…
– В Москву… завтра! – могла только пробормотать та в изумлении. – Для чего же это?
– Я тебе давно говорила – мне нужно, – с нетерпеливым оттенком в интонации, все так же через ее голову глядя в окно и жмурясь, отвечала княжна, – Сережа продает свой арбатский дом, мне надо перевезти оттуда библиотеку мою и монеты.
– Да разве так спешно это… И не могла бы ты кому-нибудь поручить?..
– Нет, я решилась, я хочу сама…
Голос Киры зазвучал при этом резким, деревянным каким-то звуком.
– Доктор прислал мне сейчас вот это из вашей московской конторы, – промолвила она мягче, протягивая ей смятую нервным движением ее пальцев бумагу, обратившую на себя с первого взгляда внимание Троекуровой.
Та взяла ее, развернула бессознательно дрожавшею рукой и начала громко:
«По приказанию Бориса Васильевича, управляющий покровским домом честь имеет известить ваше сиятельство, что к приезду вашему покои в оном доме состоят готовыми, а также очищена комната для склада книг и прочих вещей»…
– Разве ты говорила Борису, что думаешь… теперь в Москву? – быстро, не дочтя, спросила Александра Павловна, вскидывая глаза на кузину.
– Говорила… конечно, если уж он приказал, как видишь…
– Когда же? Ты была больна и не видалась с ним перед его отъездом?
– Ах, Боже мой, прежде!.. – пролепетала Кира, чувствуя, что кровь подступила ей под самые глаза и что она ненавидит в эту минуту эту заставляющую ее стыдиться и краснеть женщину.
Она торопливо тронулась с места и направилась к двери.
– Кира, куда же ты? – чуть не стоном вырвалось из груди Александры Павловны. – Погоди немножко, я хотела спросить тебя…
Княжна приостановилась, обернулась на нее:
– О чем?
– Да сядь, куда ты спешишь? – молящим уже голосом проговорила Сашенька.
Та, вдумчиво сдвинув брови, поглядела на нее и, как бы сказав себе: «этого не избегнешь», опустилась в кресло против нее.
– Ты меня хочешь спросить, – молвила она, угадывая и предупреждая ее вопрос, – вернусь ли я сюда?..
– То есть, скоро ли ты вернешься? – испуганно поправила Александра Павловна.
Странная, полуотчаянная, полубеззаветная усмешка скользнула по губам княжны:
– Никогда, во всяком случае! – подчеркнула она.
Ноздри ее затрепетали, зеленые глаза загорелись и тут же потухли…
– Что же это значит, Кира? – вымолвила Сашенька через силу.
– Просто решила так, и так будет!..
Та растерянно оглянула ее:
– Куда же ты?..
– За границу.
– В Женеву опять?
Княжна не отвечала и, опустив веки, судорожно забарабанила оконечностями пальцев по мозаичной глади столика, подле которого сидела она.
Александра Павловна воззрилась молча в ее бледное, сумрачное и страдающее лицо, стараясь прочесть на нем тот тайный помысел, в котором, она понимала, следовало искать разгадку такого внезапного решения со стороны «этой сумасбродницы», как называла она в душе двоюродную свою сестру… И вдруг озарило ее как молниею: «Она, – сказалось ей теперь совершенно ясно, осязательно, непреоберимо, – она почувствовала, что влюбилась в него, в моего Бориса, испугалась этого и решилась бежать от него, и выбрала нарочно это время, когда самого его нет, чтобы не было ей так тяжело уезжать. Oh, qu’elle est noble, et grande4!» – пронеслось в заключение в мозгу молодой женщины, по невинной привычке, усвоенной еще со времен воспитавшей ее гувернантки m-me Durand, выражать самой себе «высшие чувства» не иначе, как языком французского романса. И вслед за этим откровением и за этим сознанием «великодушия и благородства» Киры она почувствовала вдруг что то нечто, что глухо, но мучительно, как зубная боль, ныло у нее на душе все это время, стихло вдруг как по манию волшебного жезла, и что вся она расцветала опять роскошным цветом прежнего безоблачного счастия. Она бессознательно вздохнула глубоким вздохом, как вздыхает утопленник, возвращаясь к жизни… И тут же исполнилась такой же глубокой жалости к ней, к той, «которой подобного счастия не дано, которая должна бежать на другой конец Европы, чтобы не видать его, не завидовать ему»…
– Кира, милая, – прошептала она, наклонясь к ней через стол, овладевая ее рукою и нежно сжимая ее в своей, – если ты уж непременно хочешь, если ты… считаешь для себя необходимым уехать, я тебя не стану уговаривать. Не навеки же мы расстанемся. На будущий год мы непременно поедем за границу… и там я уж непременно отыщу тебя, где бы ты ни скрывалась. Но зачем тебе непременно завтра ехать? Подари мне еще несколько дней! Борис не пишет, и это верно значит, что в Петербурге его удерживают и что он не так еще скоро вернется… A без него, да еще если ты уедешь, я останусь здесь совершенно сиротой, – примолвила она с улыбкой, ласково