Александра Павловна уселась на маленьком диванчике за длинною жардиньеркой с растениями, составлявшею искусственный, изолированный уголок по одной из стен длинной гостиной… Руки ее дрожали… «Зачем приехал он… что он мне скажет?» – и то же чувство чего-то страшного и «противного», предстоявшего ей, ныло у нее нестерпимо на сердце… Глаза ее не отрывались от двери, откуда ждала она его входа…
Дверь эта, слегка скрипнув, отворилась настежь. Он вошел.
Дыхание у нее сперлось, веки помимо воли потупились – и поднялись опять. «Не я, он во всем виновен», – пронеслось у нее в мысли, и темные зрачки ее бестрепетно остановились на нем…
В нем было что-то неузнаваемое теперь, сказалось ей первым впечатлением. Коротко, форменно остриженные волосы, военный, новосшитый, с блестящими погонами сюртук, не успевший еще принять складок тела, отчего весь худощавый облик носившего его представлялся будто обернутым в какой-то лубок, тесный и недвижный, строгое, чуть не суровое выражение осунувшегося лица. «Что с ним, для чего эта форма, мундир?» – недоумело спрашивала себя Александра Павловна.
Он подошел к ее месту, протянул ей руку.
– Bonjour, Alexandrine, – сказал он, против существовавшего у них всегда обыкновения, по-французски… Она поняла: «По-русски он, по привычке, невольно говорил бы мне ты, a он не хочет… или боится…»
Он пожал ее пальцы, сел боком на плетеный стул против нее, оперся о спинку его локтем и продолжал на том же языке.
– Детей я нашел процветающими (florissants). Маша, мне кажется, выросла за этот месяц, что я не видел их.
– Она узнала вас? – вырвалось невольно у молодой матери.
Он слабо усмехнулся:
– Времени прошло еще не так много, чтоб она успела забыть меня.
– Нет, я хотела сказать – в этой форме, – проговорила она несколько смущенно, кивнув на его погоны, – вы опять поступили в военную службу?
Он наклонил без слов голову.
– Какой же это мундир? Армейский. Я назначен командиром *** пехотного полка.
– А-а!.. Где же этот полк?
– Он стоит в Царстве Польском, в Люблинской губернии.
– И вы там теперь жить будете? Там!..
Судорога пробежала у него по лицу; зеницы усиленно замигали:
– Так лучше! – проговорил он с трудом и как бы вопросительно.
Она по крайней мере поняла это так – и дрогнула всем телом. Все, все, что выстрадала она за это время, подступило ей в эту минуту к горлу; в зрачках запрыгали искры…
– Как хотите!.. Но я не могу… не могу, Борис! Вы все тут у меня убили! – воскликнула она, указывая на сердце.
Он обнял быстрым взглядом ее изменившуюся наружность, ее измученные черты и повел медлительно головой.
– Я знаю… – проговорил он чуть слышно, глядя куда-то неопределенно в угол.
– Я так любила, так уважала вас! – продолжала она неудержимо. – Я вам как Богу верила, Борис… И вы на это решились, вы – такой человек, как вы! Кому же, чему после того верить? Решились на такой грех… на такую низость!
Все лицо Троекурова передернуло от этого слова, глаза сверкнули – но он тут же опустил их, закусывая ус до боли, чтобы не выдать своего душевного смущения.
Она заметила это. «Что я сказала ему!» – мучительно кольнуло у нее в сердце; но остановиться она была не в состоянии:
– Я знаю, я говорю вам ужасные вещи… и вы не простите их мне никогда… Но я не могу, я должна… не за себя даже… Где Кира, что вы с ней сделали?
Он усмехнулся мимолетною и странною улыбкой.
– Княжна в Лионе, – спокойно выговорил он.
Александра Павловна растерянно глянула ему в глаза:
– Почему в Лионе?
– Там женский католический монастырь; она хочет в нем постричься.
– В монахини… в католички!
И молодая женщина всплеснула руками.
– Да, там, я знаю, один abbé Legrand3, – медленно припоминая, заговорила она теперь, – Кира была с ним в переписке… Она и прежде говорила, но я не хотела верить… и сама она как бы забыла потом… Отчего же это теперь вдруг, не сказав об этом слова пред отьездом… даже напротив?..
– Вы получите от нее письмо оттуда; оно все объяснит вам, вероятно, – молвил он на это, сдвигая брови.
– Вы ее… видели?
– Видел в Москве, – тем же спокойным тоном ответил Троекуров, глядя на нее в свою очередь своими бледными глазами.
– Она долго оставалась там?..
– Она приехала за сутки до дня возвращения моего из Петербурга и уехала в тот же день туда с курьерским поездом.
Голос задрожал у Александры Павловны.
– Но вы разве?..
Он понял, чего не договаривала она.
– Я выехал опять в Петербург тремя днями позднее княжны, – подчеркнул он, – и приехал туда, когда она была уже за границей.
У Александры Павловны билось сердце так, будто хотело оно выскочить у нее из груди.
– Но отчего же не написали вы мне тогда же, Борис, – лихорадочно заговорила она, – когда узнали, что она решилась постричься?.. Вы и совсем не писали, ни слова… Разве не понимали вы, что я за муку выносила в это время!
Он сдвинул брови:
– Что же было писать мне? Я был уже осужден вами, – тихо молвил он и, вынув из бокового кармана анонимное письмо, полученное ею и переданное ему княжной, развернул его быстрым движением руки и положил на стол.
Она узнала его, переменилась в лице вся и, с дрожавшими слезами на ресницах, сжала руки умоляющим жестом.
– Борис, – вскликнула она по-русски, возвращаясь невольно к обычной, дорогой ей речи с ним, – Борис, ради Бога, если то, что написано в этом письме, неправда, – скажи мне! Я бы одному ему не поверила… Но сама Кира, то, что она говорила мне пред отъездом и что этот отъезд ее вышел именно так и тогда, как вперед говорило это письмо, – все это так очевидным представилось мне… Пойми, что я должна была почувствовать!.. Я надписала тогда эти слова… И теперь наговорила тебе таких ужасов… Если ты не виноват, скажи мне одно слово, – я поверю тебе, как прежде; я на коленях, я не постыжусь, стану молить тебя простить мне. Только скажи слово, милый, одно слово! – звенел ее голос сквозь прорывавшиеся рыдания.
Ему было невыносимо тяжело…
– Я наложил на себя эпитимию, – словно отрубил он, дернув за борт своего военного сюртука, – что же еще могу я сказать!
– О, Борис! – в силах была только произнести она теперь, заливаясь слезами: ее будто кто с горы спихнул опять в бездонную пропасть.
– Я лгать не умею; не делом, так намерением все равно это в сущности – я виноват пред вами… и пред собою еще более,