Она с сердцем выдернула у него руки.
– Вот как!.. Что же, вы, может быть, правы, – нежданно вскликнула она через миг, как бы одумавшись, – так, по-настоящему, без оглядки, вас любить я действительно, может быть, не способна. Для этого, как в музыке, надо быть уверенным, что втора идет за вами верно. A у вас вечно полутоном выше или ниже звучит, потому что вы, как Шопен, ищете вечно каких-то неслыханных, неизвестных простому человечеству звуков. Вы та же больная аристократическая натура, только он в музыке, a вы в жизни.
– Откуда мне сие, помилуйте! – засмеялся на это кавказец.
– Да, да! – воскликнула Ольга Елпидифоровна. – Я умна, вы знаете, и вижу людей насквозь. Вы – 21-aristocrate par l’épiderme… Это Montebello-21 про вас сказал, и отлично!.. В вас какая-то особенная, обидная утонченность нервов, вы способны коробиться и возмущаться от того, что проходит незамеченным для девяти десятых обыкновенных смертных, от какого-нибудь нечаянно вырвавшегося неудачного слова, неловкого движения, от цвета платья, выбранного не к лицу. Вы вечно все видите и все судите… Оттого вы и любите – точно снисходите; в вашей любви вечно чувствуется озабоченность брезгливого человека, который, входя в незнакомый дом, говорит себе: как бы здесь чем-нибудь неприятным не запахло!.. Я всегда, с тех пор как… как мы близки, производила на вас это впечатление – правду я говорю, скажите?.. Я всегда была для вас une fleur trop vulgaire22. В первые годы молодости вы любили меня как молодой зверь. Когда мы встретились опять, вы дозволили любить себя, как позволяет какой-нибудь пойманный орел кормить себя, но с тем же затаенным презрением и враждою глядит на того, кто подает ему пищу…
И так же мгновенно и нежданно, как в первый раз, мгновенные и нежданные для нее самой слезы закапали из глаз красавицы. Она отерла их, уронила руку на колени и печально взглянула в лицо Троекурова. Он медленно закачал головой:
– Несправедливо и противоречит даже тому, что сами вы сказали сейчас. Раз вы находите во мне такую необыкновенную «утонченность нервов», допустите же, что я могу столько же ценить и любоваться, сколько «коробиться» и «возмущаться», как вы сказали. A я уверяю вас, что вами я всегда самым искренним образом любовался… Вы представлялись мне всегда блистательною бабочкой, которая летит на все, что светит и горит… Вы видите даже, как я по этому случаю поэтически говорю! – добавил он поспешно, как бы извиняясь за необычную ему фразу.
– Это меня не трогает, – полуулыбаясь и приподымая свои великолепные плечи, возразила Ольга Елпидифоровна, – не такие еще стихи мне писали! Что же дальше?
– A то, – отвечал он, – что и вы любить можете, и вас любить должно в границе этих ваших инстинктов…
– Лететь на свечку?
Он с мягкой улыбкой повел утвердительно бровями.
– И вы считаете теперь своим долгом, – иронически засмеялась она, – свечку эту задуть, sous pretexte23 не дать мне слишком обжечь крылья?
– Безо всяких предлогов; вы знаете, что я не фат, – с преднамеренной сухостью произнес Троекуров.
Она остановила на нем внимательный взгляд и слегка побледнела.
– А-а, – протянула она, – c’est donc la fin24?.. Вы этого хотите?
Он поднялся с места и оперся об угол камина.
– Поневоле, – учтиво промолвил он, – я должен уехать отсюда и, по всей вероятности, надолго.
– Куда же это, в Оренбург? – спросила она, насколько могла хладнокровно, видимо сдерживая все, что кипело у нее внутри, – вчера у меня был (она назвала тогдашнего генерал-губернатора того края); он мне говорил, что приглашал вас туда, что там готовится какая-то экспедиция в Среднюю Азию.
– Нет, – медленно проговорил Троекуров, – довольно воевать!.. Мне, по всей вероятности, будут предстоять иные заботы, – как-то невольно добавил он к этому.
– Что такое?.. Или это опять тайна?
– Н-нет… Мне с неба падает, по-видимому, наследство, о котором мне и не снилось никогда…
– Какое наследство? – вскрикнула она с тем женским любопытством, которое у прекрасного пола не остывает и среди самых поглощающих тревог жизни.
Он принужден был сообщить ей по этому поводу все, что уже известно нашему читателю.
Она слушала, глядя на него взглядом, в котором угадывалось, что она вовсе не думала о том, о чем он вел речь. Какие-то недобрые огоньки пробегали будто при этом в ее зрачках.
– Когда же вы узнали об этих счастливых для вас смертях? – иронически спросила она.
– Сегодня.
– Утром?
– Нет…
– Вам это сообщила сейчас в ложе эта башня в желтом чепце?
– Госпожа Лукоянова, – подчеркнул Троекуров.
– Да, – расхохоталась вдруг красивая барыня, подымаясь с места, – вы действительно настоящий теперь жених для дочери ловкой московской маменьки!..
Троекуров не отвечал и только потянул себе ус, с видом человека, готового встретить спокойно всякую бурю.
– Не сердитесь пожалуйста, это к вам не пристало! – сказала она, проходя мимо него и оглянув его быстрым взглядом.
– И не думаю, – поспешил он усмехнуться на это.
Ольга Елпидифоровна подошла к своему Эрару, ударила пальцем по клавише в басу, провела его затем по всей клавиатуре, зевнула и со скучающим видом опустилась в стоявшее близ инструмента кресло.
– Во всяком случае с вами сегодня невесело!
– Я не виноват: вы сами же заставили меня рассказывать вам сейчас о вещах, которые могут быть интересны только для меня.
– Все, что вас касается, Борис Васильевич, не может не быть для меня интересно, – насмешливо кланяясь ему с места, сказала она.
Он отвечал ей таким же поклоном и усмешкою:
– Позвольте выразить вам всю ту благодарность, которую заслуживает ваша любезность…
– Прелестно! Точно из какого-нибудь романа Александра Дюма… Да, – перебила она себя, – я все время в театре спрашивала, и никто из моих умников не умел мне сказать: из какого романа взят сюжет des Putritains25?
Троекуров не успел ответить. Ольга Елпидифоровна скинула мантилью с плеч, обернулась с креслом к фортепиано и торопливо, словно спеша не забыть чего-то, отстегнула браслеты с обеих рук, уронила их на ковер… Ее захватывающий голос огласил чрез миг комнату: она пела каватину баритона в первом действии Пуритан:
Ah, per sempre io ti perdei,
Fior d’amore, fior d’amor, la mia speranza,
E la vira ché s’aranza
Sara diena di dolor [4].
Она подражала Ранкони, усиливая как бы в насмешку густоту звука своего контральтового тембра, но, словно помимо ее воли,