– Кого, княжна? – вскликнул дрожащим голосом старик.
– Папа… Отца моего покойного, – пояснила она. – Он мне и ночью сегодня являлся… Он меня ждет.
– Ждет? – повторил бессознательно Юшков.
– Да!.. Я умру сегодня, – промолвила она твердым голосом.
У него зазеленело в глазах.
– Что вы, Елена Михайловна, что вы, Бог с вами!..
Все лицо ее озарилось улыбкой…
– Не страшно, нет!.. Там хорошо… где он… Не страшно, Василий Григорьевич, право!
– Княжна, придите в себя, вы расстроены… Я позову сейчас доктора! – бормотал, вскакивая, бедный Юшков, чувствуя, как ужас охватывал все его члены, и силясь вырваться из-под его гнета…
Она протянула к нему руку:
– На что? Только мучить меня!.. Вы добрый, вы не захотите…
Он бессильно опустился снова в кресло; большие зеленые круги забегали у него опять пред глазами…
– Все равно, счастья бы не было, – заговорила она, опять опуская голову и как бы отвечая на какой-то не сделанный им вопрос, – maman никогда бы не простила… дядя Ларион, он не пережил бы… я знаю!.. Я бы все, за всех их… мучилась… Счастья здесь нет! Его все ищут… вот и графиня Воротынцева говорила мне… и не найдут никогда… никогда! – повторила она трепетным и прерывистым шепотом. – Здесь счастья нет… правда, Василий Григорьевич?
Он сложил руки, едва сдерживая стоявшее у него у горла рыдание.
– Елена Михайловна, родимая, голубушка моя, не говорите так!..
Она улыбнулась ему опять нежною, ласкающею улыбкой.
– Вы добрый… Но вы сами знаете… В Боге в одном…
Она не договорила и повернула опять голову к саду, пламеневшему под лучами вечернего солнца. Целая гамма птичьих голосов неслась из-под его зеленых кущей, разлеталась в воздухе певучими струями…
Она долго, чутко прислушивалась к ним… Старик глядел на нее, едва дыша.
«Офелия, Офелия!» – повторял он мысленно, охваченный внезапно каким-то мучительным восторгом.
– Василий Григорьевич, – сказала она вдруг, и на длинных ресницах ее росинки слез сверкнули под косым лучом солнца, – скажите мне, прошу вас, эти стихи, вы знаете: Ich habe geliebt und gelebt2, вы говорили их мне по-русски…
– В превосходнейшем переводе Жуковского, княжна! – добавил невольно старый романтик.
– Да! Повторите их мне, прошу вас.
Он опустил голову и начал читать, медленно, благоговейно, со слезами в горле, со слезами в глазах:
– Не узнавай, куда я путь склонила,
В какой предел от мира перешла:
Мой друг, я все земное совершила, —
Я на земле любила и жила…
– «Любила и жила», – повторила она чуть слышно, подымая руки и нажимая глаза обеими ладонями…
И не отнимая их:
– Василий Григорьевич, когда… когда все будет кончено… скажите ему, я не хотела, чтоб он был тут… Он так измучен был, я не хотела, чтоб он видел… Ему жить надо! Он не забудет меня, я знаю… память моя убережет его от… Он верить будет, верить… до конца…
Она не докончила и откинулась в спинку кресла…
В широко раскрывшуюся дверь входил князь Ларион в сопровождении доктора Руднева.
Увидав его, старик-смотритель быстро поднялся с места и устремил на него многозначительно глаза, указывая ими на Лину.
Князь Ларион с исковерканным лицом бросился к ее креслу.
– Что же это? – был он только в силах прошептать.
Руднев с своей стороны ухватил ее руку, ища пульса.
– Доктор, не мучьте… напрасно… – проговорила она, болезненно сжимая брови. – Дядя, вы пришли… я рада… я…
Голос ее внезапно дрогнул и оборвался.
– Лина, друг мой, тебе хуже! – в безумном отчаянии лепетал князь Ларион. – Я виноват, я дозволил… Он своим приездом…
Она тоскливо закачала головой.
– Нет, вы не знаете… зачем говорить?.. Как он страдать будет, бедный!..
Он слушал, содрогаясь, не смея дышать.
Она смолкла и схватилась вдруг за сердце. Ее помутившиеся зрачки неестественно расширились, судорожно подкатываясь под трепетно бившиеся веки.
Руднев быстрым движением наклонился к самому лицу ее.
Он внезапно отшатнулся с бледным, испуганным лицом.
– Я… умираю… – пронесся слабый, как сонный и счастливый вздох ребенка, – и тут же замер последний звук ее голоса.
Князь Ларион глухо вскрикнул, схватил ее холодеющие пальцы…
Старик-смотритель каким-то экстатическим движением вскинул глаза свои и руки вверх:
– Отлетела! – вырвалось у него стоном из груди.
Дверь широко распахнулась еще раз, и с раскинутым веером в одной руке, с распущенным платком в другой вплыла в комнату Аглая Константиновна.
– Eh bien, Lina, le sommeil vous a-t-il fait du bien? Et moi je meurs de chaud et d’avoir monté cet escalier si raide3, – заголосила она еще с порога, тяжело отдуваясь и никого не видя из-за прыгавшего пред лицом ее огромного опахала.
Молчание в ответ. Эти три темные мужские фигуры, какою-то зловещею группой обступившие кресло ее дочери и застилавшие ее собою… Аглае стало вдруг страшно.
– Qu’est се qu’il у а donc4? – крикнула она, подбегая и отталкивая наклонившегося еще раз к лицу Лины доктора.
Она глянула, увидала эти закатившиеся, уже неподвижные глаза…
– Ils m’ont tué ma fille, ils m’ont tué ma fille5! – визгнула она во всю силу своих легких и повалилась навзничь в истерическом припадке.
XLVIII
Настала ночь… Она лежала на столе, озаренная свечами в высоких церковных шандалах, вся белая, в белой кисее, усыпанная свежими цветами, в венке из белых роз на распущенных волосах, со сложенными на груди крестом руками… Такими на полотнах старых мастеров пишутся непорочные с летящими встречать их с неба детскими головками ангелов на трепещущих светлых крылах… Она уснула – и небесные видения, казалось, виделись ей теперь; что-то безбрежное, глубокое, божественно-счастливое лежало в этом облике, говорило в складке строго, таинственно улыбавшихся уст. Такой улыбки, такого выражения нет у живых – их дает на грани земного бытия как бы мгновенное прозрение иной, вечно сущей, беспредельной жизни…
В открытые настежь окна покоя глядели с темного неба сверкающие звезды; из сада лился волною ночной воздух, примешивая свою живительную свежесть к проницающему запаху раскиданных по ней цветов… Она уснула и улыбалась небесным видениям…
Старик-смотритель стоял у нее в ногах, разбитый, с подгибавшимися то и дело коленями, и глядел на нее неотступно сквозь влажную пелену, застилавшую ему глаза. Подле него, на выдвинутом теперь из ее спальни prie-Dieu княжны лежала между двумя свечами книга в бархатном переплете с золотыми застежками, Псалтырь ее, по которому он собирался теперь читать над нею… Но старый романтик медлил приступить к этому чтению, и дрожавшие уста его шептали строки, неустанно,