Князь Ларион закрыл шкаф, вернулся к письменному столу, присел к нему и, достав лист почтовой бумаги, написал следующие строки:
«Прошу Василия Григорьевича Юшкова принять, в память ее, заключающееся в сем пакете, для вспомоществования бедным по своему полному усмотрению, но имея преимущественно в виду детей недостаточных родителей, желающих получить образование; имя же жертвователя сохранить навсегда в тайне».
Он подписался, сложил лист, бегло взглянул на вынутый им из шкафа документ (это был билет Опекунского Совета в 25.000 рублей) и, вложив то и другое в конверт, запечатал его, надписал имя старика-смотрителя и, выдвинув передний ящик стола, сунул пакет в кипу сложенных там бумаг.
Глаза его, поднявшись от задвинутого им опять ящика, остановились внезапно на стоявшем на столе портрете… То была живая Лина, та Лина, которая упала ему головой на плечо в Ницце при первой встрече его с нею после смерти князя Михайлы, когда он приехал туда разбитый, истомленный трудами и разочарованиями своей петербургской деловой жизни. Она стояла в рост, вдумчиво смотря вперед своими лазоревыми глазами из-под темного капюшона, накинутого на золотистые волосы, с букетом белых фиалок в руке… О, с какою невыносимою болью воскресало теперь пред ним то волшебное время!.. Вся его была она в те дни – не было у него совместников в душе ее, пред ним одним раскрывала сокровища свои эта светлая душа, для него одного благоухала ее нежная, ее девственная прелесть… А сам он… Как примятая трава в поле, расправляющая свои больные стебельки, под врачующим влиянием весенних лучей, расцветало под ее обаянием усталое его существо в те блаженные дни. Покинутая им власть, Россия, враги, чаяния и недочеты его честолюбия, все, чем до тех пор жила его мысль, полон был его ум, – все это теперь, как снег, таяло под ее лучами, все это так скоро, на его глаза, не стало стоить этого букета белых фиалок, который тогда, в Ницце, ходил он каждое утро заказывать для нее у садовника… И вот… «Из праха твоего теперь вырастут фиалки», – вспомнилось ему вдруг смутно из слов Лаерта над гробом Офелии…
«Она для меня его сделала, сюрпризом, ко дню моего рождения, – я нашел его у себя в комнате, на столе, вернувшись с прогулки», – вспоминал князь Ларион, захватив себе голову обеими руками и потухшими глазами глядя на портрет… «Пусть же и исчезнет он вместе со мною!» – вскликнул он, срываясь с места и простирая к нему руку…» «Нет, – и он упал опять в кресло, – подозрение… его не нужно… Пусть же хоть не этому, тупому палачу – матери ее с ее сынком достанется он!..»
Он взял новый лист бумаги:
«В случае моей смерти, имеющийся у меня акварельный, деланный в Ницце, в 1849 году портрет племянницы моей, княжны Елены Михайловны Шастуновой, прошу передать, в память обо мне и как свидетельство искреннего моего уважения, вдове генерал-майора Софии Ивановне Переверзиной», – написал он, пометил днем 4 июня (днем объяснения своего с Софьею Ивановной) и, вложив это в обложку с надписью: «Моим наследникам», запечатал гербовою своей печатью и запер в тот же ящик письменного своего стола.
Он встал… «Пора кончить!» – вымолвил он про себя, прищурился и пошел к камину. Он взял с него небольшой, изящной формы, на стройной тонкой ножке венецианского стекла бокал, вдоль краев которого бежала легкая гирлянда зеленых листьев и роз, и перенес осторожно хрупкую вещицу на столик, стоявший у открытого окна, и на который поставлен был его камердинером принесенный по его приказанию графин с водой и стакан на подносе… Князь Ларион налил в стакан, жадно отпил из него – во рту у него было невыносимо сухо – и небольшое количество оставшейся в нем воды перелил в бокал.
Он вздрогнул вдруг, насторожил ухо… Сверху, сквозь открытые окна, долетали до него из кабинета покойницы дрожавшие, обрывавшиеся звуки голоса читавшего над нею старика-смотрителя… «Единым мановением и сия вся смерть приемлет», – явственно расслышал князь Ларион!..
Он машинально кивнул, как бы в подражание этих донесшихся до него слов, вынул из кармана шлафрока добытый им из тайника шкафа флакон и, развязав обматывавший его лоскут лайки (он тут же кинул его в стоявшую под столом корзину с рваной бумагой), осторожно вытащил стеклянную пробку и вылил в бокал до капли содержавшееся в склянке…
«Теперь уничтожить это!» – молвил он, отвечая мысленно последовательному ходу своего заранее и давно обдуманного плана. Он направился к одному из баютов библиотеки, вынул из стоявшего там ящика с английскими ручными инструментами молоток и, подойдя затем к камину, отставил стоявший перед ним экран, нагнулся, положил склянку на плиты камина и принялся дробить ее молотком. Он делал это спокойно, не спеша, с тою «аккуратностью», которая действительно входила в привычки его западного воспитания… и как бы находя теперь какое-то удовольствие в этой механической работе, оттягивавшей на несколько мгновений то, решенное, последнее…
Обратив флакон в порошок, князь Ларион выпрямился, раскидал его ногой по плитам, смешав с расеянным по ним пеплом, поставил экран на прежнее место, а молоток положил в тот же ящик с инструментами и, заперев шкаф на ключ, вернулся к столику у окна.
«Видимых следов нет, по наружным признакам окажется апоплексия… а добираться глубже ни для кого не будет интереса»… Он повел усталым взглядом по обширному покою, в котором все говорило ему о его прошлом, о заветах и преданиях его рода, и горькая усмешка, как бы прощальным приветом этим преданиям и идеалам прошлого, скользнула по его губам.
«Со мною кончится… Не Шастуновы… Раскаталовы пойдут», – несвязно прошептал он, болезненно прижмуривая веки. Он взял со стола принесенную им от усопшей лилию и жадно наклонил к ней лицо, как бы желая вычерпать из нее весь ее обаяющий запах.
«Как ты… цвела…» – не договорил он, выронил цветок из руки и, протянув ее к бокалу, поднял его и подошел с ним к самому окну.
Луна зашла… Сверкавшие звезды, словно мириады вопрошавших глаз, представилось ему на миг, глядели на него с недостижимой высоты неба. Вековые липы прадедовского сада склоняли над землею свои неподвижные ветви, будто задумавшись о