– Достойная особа сестрица ваша! – наставительно отчеканил вместо него Фирсов, строго воззрясь в нее сквозь очки.
– Чего же это именно достойная? – насмешливо подчеркнула она.
– Известно чего: всякой похвалы – и подражания, да-с, – подчеркнул он в свою очередь, с явным уже намерением укола.
– Ни того ни другого, – презрительно уронила на это она, – потому что она никогда не достигает того, чего ей хочется. Métier de dupe est un sot métier1, говорят французы.
Фирсов досадливо передернул очки свои, готовясь ответить ей какою-нибудь резкостью, но Гриша дернул его за рукав:
– В разговорах с Антониной Дмитриевной последнее слово всегда остается за нею: это аксиома, – проговорил он тоном учтивой шутки, – нам остается только преклониться и уехать.
– Воистину так! – засмеялся толстяк, сдернул фуражку с головы, низко опустил ее, надел опять и полез в подъехавшую к ним тележку.
Гриша отвесил девушке такой же почтительный поклон и прыгнул в экипаж вслед за своим спутником.
Антонина Дмитриевна послала рукой поцелуй в воздух:
– Передайте это от меня Машеньке Троекуровой! – произнесла она с насмешливым пафосом, прищуренно глядя на молодого человека.
– Пошел! – крикнул он кучеру, надвигая на лоб шляпу чуть не злобным ударом по ее мягкой тулье.
– Экая ведь язва эта особа! – заговорил доктор, едва тронулись они с места.
Гриша не отвечал.
– А хороша, говорить нечего, чертовски хороша; гетера древняя, как выражается дядюшка ваш Василий Григорьевич… Поразительный даже, можно сказать, женский субъект, – примолвил толстяк, косясь на все так же безмолвного своего товарища. – А я ведь секрет про нее знаю, – выложил он чрез миг опять, подмигивая и хихикая с самым лукавым видом.
– И я знаю, – произнес спокойно Гриша.
– А ну-те-ка, ну-те, что вы знаете?
– Замуж она выходит…
– За кого?
– За купца за этого, за Сусальцева.
– В точку! Неужто сама сказала?
– Сама.
– Ишь ты, шельма!..
И он всем грузным туловищем своим повернулся к Юшкову:
– Ну, а вы что ж?
Гриша не мог не улыбнуться.
– А я что? Я – ничего.
– Ни – че-го? – протянул, покачивая сомнительно головой, тот. – Смотрите вы, вам, может, как вы раненым в сражении, с первого раза и не кажет, а потом… резать приходится…
– Я давно ее от себя отрезал, Николай Иванович, поверьте! – не дал говорить ему далее молодой человек, подымая на него свои голубые, внезапно заискрившиеся глаза. – В ней есть что-то демоническое, неотразимое… какое-то обаяние бездны, что ли, – я сознавал это в минуты самого безумного увлечения ею… С вами я буду говорить совершенно откровенно, как никогда не решился бы, да и не имел случая говорить с отцом или с Борисом Васильевичем… Они оба ни единым словом никогда не проговорились о догадках своих насчет отношений моих с ней, хотя я в глазах их постоянно читал, что они об этом думают… Раз только у Александры Павловны вырвалось: «Vous vous perdez2, Гриша!» – когда в ее присутствии подали мне во Всесвятском записку, посланную туда на мое имя Антониной Дмитриевной, и в которой она просила меня просто о какой-то книге. Я показал эту записку вместо ответа Александре Павловне, но она только вздохнула, покачала головой и вышла из комнаты…
– Помню, при мне было, – сказал Фирсов, – известно, каждому, кто вас любит, радости мало видеть, как вас в омут тянет… Ну a с наставлениями опять да советами к вам лезть без спроса тоже ведь не приходится, потому вы не маленький: сам, мол, скажете, знаю, что мне вред, a что польза!..
– И знаю действительно, – почти с сердцем вскрикнул Гриша, – и давно знаю! Вы совершенно правы – я не маленький, мне тридцать четвертый год, давно пора самому уметь отличать добро от зла… Я так и поступал: вы знаете, что я пред нынешним днем полтора месяца сюда носу не казал, и не вздумал бы и сегодня… У нас с вами так и условлено было, что вы зайдете к больному, a я буду вас у церкви ждать… Я не виноват, что она тут очутилась, когда мы вышли на паперть…
Все это было так, – но он слишком горячился, слишком доказывал, и старый практикант не то недоверчиво, но то лукаво усмехался кончиками губ, внимая его пылким речам.
– Знаю, знаю, – молвил он, – собственнолично бечевочкой себя повязали, на хотение свое намордничек надели – полные баллы за это заслуживаете… A только что скажу я вам на это одно…
– Что еще? – вырвалось нетерпеливо у Гриши.
– A то, что искренно вам желаю я никогда более не встречаться с нею.
Молодой человек усмехнулся через силу:
– Она выходит замуж, – гарантия, кажется, достаточная для вашего успокоения.
Толстяк вздохнул даже:
– Ну, батюшка, гарантии этой два гроша цена… И даже напротив!
– Что «напротив»?
Тот обернулся на спрашивавшего, воззрился в его недоумевающее лицо – и неожиданно фыркнул:
– Ах вы, невинность, невинность!..
Он не договорил и, пыхтя от натуги, полез в карман своего раглана за портсигаром…
V
Ужасный век, ужасные сердца!
Красавица Антонина долго и недвижно следила прищуренными глазами за удалявшимся экипажем. Обычная ей, не то злая, не то скучающая улыбка блуждала по ее губам. Она чувствовала себя в ударе; она еще бы потешилась над этим «Телемаком с его Ментором», исчезавшими за облаком пыли, поднявшейся из-под колес их тележки, словно говорила эта улыбка.
Солнце садилось. Большое крестьянское стадо, мыча и теснясь в узком прогоне меж двух плетней, выбегало с парового поля на дорогу к селу; с глухим звяканием его колокольцев сливался в гулком воздухе визгливый гик погонявших его босоногих мальчишек в заплатанных рубашках, в рваных шапках на затылке. Лохматые собаки неслись за ними, лениво полаивая, как бы во исполнение давно надоевшей им обязанности…
Девушка гадливо поморщилась: «русская идиллия», как выражалась она внутренно, была ей глубоко и как-то особенно ненавистна, – и отвернулась от поднявшейся опять из-под коровьих копыт пыли, которую ветер нес ей прямо в лицо. Глаза ее в ту же минуту остановились на подвигавшемся довольно быстрыми шагами с этой стороны дороги по ее направлению каком-то прохожем.
Он был одет в дырявый и длинный монашеский подрясник, перетянутый наборчатым ремнем [6], как любят носить у нас деревенские коновалы и цыгане-барышники, с черною суконною фуражкай фабричного фасона на голове и узловатою палкой в руке. Высокий и тонкий, с реденькою короткою и светлою бородкой, он, по-видимому, был еще очень молод, несмотря на