– Вот ты знаешь, что такое счастье? Оказывается, это когда тебя не беспокоит будущее. А при коммунизме ты постоянно вынужден о нем думать, особенно, когда его строишь.
– Не все же так любят прошлое, как ты. Все строят будущее, правда, у всех разные стройматериалы.
– Думаешь, поэтому дом рухнул? – усмехнулся Веня.
– Да, счастье разобрали на дрова.
– Ну, просто они посчитали, что счастье в тепле. Чужое счастье не свое, можно и сжечь.
– А ты что думаешь о счастье? Вот Серый сказал, что счастье – это когда нигде не болит и во всем прет. Правда, гениально?
– Не уверен. Он тебе хоть одно стихотворение написал? Хотя что он может тебе написать? У него даже стих серый.
– Я бы сказала – теневой.
– Теневая поэзия? Это что-то новенькое.
– Зря ты на него так! Всегда безошибочно вычисляю таланты и всегда помогаю им. Он же пишет между строк. Не просто черным по белому. Вот послушай.
Бесконечно одинока,
словно ранняя заря,
сверху падали жестоко,
больно сыпались слова.
Бледнолица, беззащитна,
но от этого изящней,
ты, далекая от флирта,
полюбила, не иначе.
Бесконечно одинока,
и заря тебе не пара,
незнакомая с пороком,
отвратительным и старым.
– Выучила наизусть? Вот это любовь. Ты даже моего стиха ни одного наизусть не знаешь.
– А зачем? Когда я знаю наизусть всего тебя.
– Определенно у тебя к нему чувства, категорически.
– Мне кажется, ты преувеличиваешь. Просто у него стихи короткие, как раз для моей короткой памяти. Понимаешь?
– Преувеличь, ты же мастер, – показал руками Веня. – Я по поводу таланта, – вдруг завелся он. – И знаешь, почему Серый? Просто и Черный, и Белый уже заняты. Знаешь его настоящее имя? Беккерштейн.
– Он вынужден маскировать слова, иначе ему не жить. Не у всех же такая крыша, как у тебя.
– А какая у меня крыша?
– Яша.
– Я молюсь об одном: скорее бы она съехала. Вот бы мы зажили. Я понимаю, что этому не бывать.
– Ты же понимаешь, что сегодня без крыши нельзя. Серый целый год провел в Бутырке за свои стихи.
– За стихи про осень?
– Нет, конечно. За природу в тюрьмы не сажают.
– Нечего серить где попало, – зло рассмеялся Веня.
– Не люблю тебя злого. Ну что ты как маленький? Ты же такой большой. Глыба.
– Эко как его Бутырка переобула. Сразу стал про осень строчить! – не унимался Нежинский.
– Перестань, у тебя же тоже есть лирика.
– Лирика лирике рознь. Ты же знаешь, я не люблю природу ни в каком виде.
– А меня, разве я не природа?
– Ты нет, ты химия и чуть-чуть зоология, я про животную страсть. И нет такой клетки, способной ее удержать. Только пленник здесь я.
– Думаешь, по мне тоже тюрьма плачет?
– Тюрьма – это не плен, это путь к освобождению. Говорю это как узник с опытом работы. Я тоже там сидел, если ты не помнишь. Ты знаешь, я вышел оттуда действительно свободным, даже тетрадку со стихами у меня отобрали на выходе.
– Жаль, я бы почитала.
– Читай Серого.
– Да не обижайся ты. Я же всех люблю, но живу с тобой, если ты не заметил.
– Жизнь втроем – вот где настоящий плен.
– Ты все еще обижаешься за тот случай. Ну закрыли, ну подумаешь, искусству во благо, вон ты какую пьесу за это время выстрадал.
– Ты про «Баню»?
– Да.
– Да кому она нужна, эта пьеса. Я из-за нее еще и пострадал. Я давно уже чувствую себя в плену своих.
– Настоящий поэт всегда чужой среди своих. У тебя всегда будет много врагов. Поэту без врагов нельзя. Без врагов не бывает стоящих стихов, если хочешь знать, ну если только про природу. Можно называть этих людей как угодно, все они тебе завидуют. Одна вчерашняя статья в «Жизнь искусства» чего стоит.
– Убил бы гада.
– Ты про Львова? Смешно, неужели ты обращаешь внимание на эту мышь?
– Вот уж кто действительно серый. Но она ведь пищит.
– Мыши любят вкусные книги.
Элла поцеловала Веню.
– А где твоя рука?
– Под одеялом.
– Ищет своих? – рассмеялась Элла.
– Откуда ты все знаешь?
Когда он был неуверен в себе, у него была привычка держаться за свой атрибут, он искал там поддержки невербально, проверяя стоит он еще на шухере или нет, можно ли ему доверять. Если его там не было, он пытался его разбудить, лежащего, пьяного от любви. Ему нужна была эта опора, особенно, когда он не чувствовал почвы под ногами.
– Я же муза. Она достала его руку из-под одеяла и положила себе на шею.
– Я думал, рабство у нас отменили в XIX веке… Нет, оказывается, нет.
Варвара – любовница Нежинского
– Я думал рабство отменили в 19 веке…
Нет, оказывается нет.
Я до сих пор твой раб.
Ты дама —
Я валет.
Ты сцена —
Я балет.
Я драма —
Ты билет.
Я страдаю
Ты где? Ты продана, тебя сегодня рядом нет,
– вздохнула Варвара. – Это же ты про нее писал? Чувствую себя твоей рабой, а ты раб своей Эллочки.
– Хватит иронизировать, Варвара. Признаю, я был рабом, но теперь с этим покончено. Лучше послушай это:
Жестикулируя,
всё в этом космосе крутится вокруг вас,
принимая очертания быта.
На поле любовных ран и язв
дирижером намашу сюиту,
посвященную красоте пережитков.
Часть от прошлого всегда с нами,
без нее проза жидкая,
даже если стихами.
Не вдумываясь, жалоба это или слоган,
обращенный задницей или лицом.
Я хочу мораль вашу потрогать,
на аморальное оперевшись локтем.
Я хочу ощутить вашу прелесть,
не посягая на личное без надругательства,
по словам в душу залезть,
напечататься в вашем издательстве,
забыв, как относитесь к репортерам,
искателям связей временных,
в агонии познакомиться буду кричать хором:
сегодня вы офигенны.
– Мне кажется, что рабскую сущность не так легко вытравить.
– Это тебе, дура!
– Не верю.
– Зря. Впрочем, ты всегда была недоверчива. Вытравить, какое правильное вещество. Яд, какое короткое емкое слово, а главное эффективное. Никогда не думал об этом, – погрузился на минуту в свои мысли Нежинский.
– Ты им меня уже травишь, если ты не заметил. Всякий раз я чувствую себя