– Успокойся, теперь буду звать только сюда.
– Ага, в отель?
– Да, чувствуй себя как дома.
– В отеле?
– А что такого?
– Но отель – это не дом.
– Что ты предлагаешь?
– Выгони их из своей квартиры. Мне нужен дом.
Она посмотрела на Веню своими бездонными глазами, словно дама с картин Модильяни:
– Неужели ты этого не замечаешь, Нежинский, – вдруг назвала она его по фамилии, чего раньше никогда не делала.
– Все с ума посходили. Что вы все заладили: дом, квартира, деньги, а как же я? Как же человек? Ты же не за дом выходишь, за меня. Или без квартиры я тебе не нужен? Откуда столько корысти, детка?
– А как же ты хотел? Я не собираюсь жить всю жизнь в отеле.
Раздался звонок, Веня не ответил ей, но ответил в трубку:
– Да? Вдвоем? Жду. Они сейчас придут, – глупо улыбнулся он Варваре.
– Только этого не хватало, – начала она искать на полу одежду и быстро одеваться. – С тобой не расслабишься.
Яков и Элла. Сладкие духи
– Элла, – подошел Яков сзади к жене и прижал ее к себе. – Откуда у тебя эти сладкие детские духи?
– От Вени.
– Ты же раньше не любила такие.
– Я и сейчас не люблю, просто Веня обнимает девку, которая любит такие.
– Будто оказался в цветочной лавке.
– Вот-вот, закрой в нее дверь, пусть Веня работает.
– Снова будет плакать, царапаться и рыдать.
– А что бы ты сделал на его месте?
– Я бы на его месте сломал эту чертову дверь.
– Он только со стороны большой, я же знаю его изнутри, там настоящий кутенок, который тычется носом, ищет ласки.
– Да. Обидится.
– Пусть, – скинула с себя платье Элла. – Знаешь, иногда же щенков запирают в комнате, чтобы они не мешались под ногами.
– Он может сбежать от нас, и нам некого будет гладить, – скинул штаны Яков.
– Я вижу, ты прикипел к нему больше, чем я.
– Во мне всегда прорастает чувство жалости, когда я вижу брошенных щенков.
– Дашь рассаду? У меня никогда не было этого чувства. Мне кажется, оно самое жалкое и есть.
– Дам.
– У тебя больше ничего нет для меня?
– Есть. Есть и другие чувства. В одном я согласен с Нежинским, как же ты прекрасна, – начал ласкать грудь жены Яков.
– Да, я читала, у Вени все обо мне. И лучше всего получается, когда он горит и страдает, – разгорелось тело Эллы.
– Опять про революцию что-нибудь выдаст, – обнял Эллу Яков. Элла повиновалась, положив руки на подоконник. За окном бушевала весна, кругом текло: снег таял, ручьи рвались к морю, птицы кричали, выбирая, с кем вить гнездо.
– Даже когда он пишет про революцию, он пишет про меня, – захлебывалась от наводнения чувств Элла.
– Ты просто вождь сексуальной революции.
– Вошь, – рассмеялась, приближаясь к оргазму, Элла. Она то и дело завывала, как волчица в темную ночь, чтобы скорее с этим покончить. Вошь сексуальной революции, как тебе? Звучит?
– Как же ты себя любишь, Элла.
– Кстати, ты не ревнуешь?
– Я научился получать от этой ревности удовольствие.
* * *
– Я всегда говорила, что стихи рождаются в муках. Только не обижайся на нас с Яшей! – вошла в кухню запыхавшаяся Элла, поправляя сбившуюся прическу. Там за столом сидел Веня и что-то строчил. Он встал, будто хотел сказать что-то во весь голос, но промолчал, только сунул руку в карман брюк, словно хотел поймать ухнувшее вниз сердце. Поймал и молвил:
– Поздравляю. Вы уже научились контролировать мои страдания!
– Вот как ты это называешь? Что на этот раз настрадал наш Нострадамус? – пыталась быть игривой Элла.
Нежинский протянул ей несколько листков бумаги.
Разглядывал себя в зеркало, как утварь.
Я – кактус, с иголками вовнутрь.
Не находил ни места, ни покоя
под солнцем, что приветствовало стоя.
Хотелось выйти – озоном застрелиться,
закинув голову на неба белоснежный бицепс,
где зелеными глазами зыркала весна,
генетически распоясанная,
провокаторша маленьких душ,
больших желаний и чести крошечной,
разливала солнечный пунш
по извилинам, по окошечкам.
– Неплохо. Только давай без стрельбы. Я так не люблю оружие.
Зоран и Элла
«Если бы меня спросили, в чем она пришла?
Я бы ответил – в одиночестве. Это платье, которое уже не снять, сколько бы любовники ни пытались. У нее под ногами не земля, а кровать. Пусть скрипит себе, в этом есть что-то прощальное, никому не было до этого дела», – черт, уже стихами думать начал. Вот так свяжешься с поэтами – и пиши пропало, только успевай записывать.
Любовники у нее не кончались, именно они и тащили в ее дом это самое одиночество, каждый сколько мог. Она наверняка об этом знала. Она научилась получать от него удовольствие. Зоран был уверен, у нее до сих пор были поклонники. Ее глаза флиртовали профессионально. Он смотрел на Эллу, пытаясь ее прочесть, как легкую книгу, за одну ночь, а там их тысяча и одна.
– Элла. Расскажите, с чего все началось?
– С чего? Разве вы не знаете, с чего начинается большое чувство? С пустяка.
– Это правда.
– Вам с какого начала начать? С детства?
– С пустяка.
– Моим родителям всегда со мной было непросто. Влюбчивость моя не знала границ. Они так устали от моих сердечных катаклизмов, что однажды отослали меня подальше из столицы в провинцию к родне. Но не тут-то было, в меня влюбился мой родной дядя, более того, он просил у родителей моей руки, слава богу, все обошлось. Был аборт, и я не смогу никогда родить. Зато сама эта мысль развязала мне руки. Лет семь я встречалась с Яковом, расталкивая всех его невест, пока мы не поженились. У моих родителей гора с плеч упала… прямо на родителей Якова. Они рисовали совсем другую невестку, но это были только цветочки. Однажды сестра пришла к нам с большим молодым человеком и представила его как своего жениха. Вначале было слово, данное сестре, что я не буду никак мешать их роману, но слово за слово, встреча за встречей, и она мне Веню уступила. Сказала: зачем мне поэт? Обуза, прицеп. Все равно он свою рифму будет любить больше, чем меня. Горевала она недолго. Потом умотала