– Я часто встречал ее в кафе по утрам.
– Не женщина, а красавица.
– Однажды мне всё это надоело.
– Уже года три встречаю по утрам дома.
– Только кофе теперь варю я.
Он мог переделывать его постоянно.
– Я часто встречал ее утром в постели.
– Не женщина, а красавица.
– С мужем, который шутил плосковато.
– Я понял, что надо что-то менять. Уже года три сам валяюсь в этой же койке.
– Только кофе теперь варит Яков.
– Тяжело, наверное, служить на два фронта.
– Я часто встречал ее рядом с домом на улице.
Она, как обычно, красива, бледна.
Однажды мне надоело, не выдержал:
«Выходи за меня, я буду тебе приносить в постель кофе».
Она мне ответила: «Хорошо, но я замужем».
Я спокойно ответил: «Ну что ж. Тогда два».
– Если вы про супружеский долг, то ничего сложного. У одного в долг берешь, а другому долг отдаешь. Веня любил меня, я любила мужа, а муж сразу же влюбился в его стихи, а потом помог Вене выпустить первую книгу.
Зоран посмотрел в большие глаза Эллы, те флиртовали, в них не было ни намека на вранье, потом – на губы, они были накрашены, но честны, в тон ее маникюру. Фиолетовый оттенок лишний раз говорил, что ей все равно, что я подумаю. Нельзя было назвать ее красивой, скорее притягательной, в этих глазах жила какая-то чертовщинка, там ведьма танцевала стриптиз. Зоран почувствовал, как она его притягивает к себе, чтобы поцеловать и пуститься во все тяжкие. Он провел пальцами по своим глазам, будто хотел снять усталость и стряхнуть чары. Было понятно, что эта женщина своего не упустит, Зоран не хотел быть очередным своим, тем более на службе. Он представил, как не закрывается у Красновых в спальне шкаф, полный скелетов. И все они свои люди.
– Веня любил без оглядки, ярко и страстно.
Веня и Элла. Вкуснее, чем шоколадка
– О чем ты все время думаешь, Веня? – пыталась обратить на себя внимание Нежинского Элла.
– Почему сняли пьесу с афиш?
– Это снова метафора? Или ты уже перестал думать обо мне?
– Я серьезно! Почему?
– Потому что она оказалась слишком революционна даже для большевиков.
– Ты хочешь сказать, они ее испугались или не поняли?
– Это одно и то же.
– А мне кажется, они еще ни разу не видели такой любви. Мы показали им настоящую любовь.
– Так всегда, одни показывают, другие – снимают тех, кто показывает.
– Точно, сняли, как поимели, и что самое обидное, я даже удовольствия не успел получить.
– Я тебе восполню, Веня. Получишь ты свое удовольствие.
– Спасибо, Элла.
Ты настоящий друг,
ты вкуснее, чем шоколадка.
За твою любовь я готов таскать в своем сердце
всех твоих ухажеров и даже кроватку.
Лишь бы целоваться с тобой так же долго и сладко.
– Что за глупости, Веня? Ты вернулся из Америки злым.
– Злым?
– Да, раньше ты писал про меня.
– Смотрю со стороны и не могу понять, почему здесь все такие злые?
– Потому что голодное детство, холодная зима и сексуальная неудовлетворенность. Все ищут, на кого бы свалить вину. А тем временем пора повзрослеть и понять, что мы сами в ответственности за собственное счастье.
– А мне кажется, что злость от того, что люди все время думают о деньгах. Вот и я стал это за собою замечать, я все время думаю о деньгах.
– Правильно, думай обо мне. Мне приятна твоя забота.
Зоран и Элла. Допрос с пристрастием
– Мы с вами так долго встречаемся, а до сих пор дело не продвинулось даже до постели, – коварно пошутила Элла.
– Вы считаете, что все знакомства ведут в постель?
– Если бы я их считала.
– Вы ненасытны, вам много не нужно, вам нужны все, – пошутил Зоран.
– Боже упаси. Постель – это святое, это храм, а секс – исповедь.
– Вот и я говорю, что исповедовать больше некого, все разбежались, – ответил Зоран.
– Еще бы. От ваших допросов. Это же скука смертная, даже если предсмертная.
И действительно, многие из свидетелей эмигрировали – кто-то в Новый Свет, кто-то на тот, Львов тоже смылся, он был предан анафеме и вынужденно бежал в Германию, потом в Париж. Красновы жили в квартире, которую Нежинский оставил в наследство Элле, жили на его гонорары.
– А сколько у вас комнат в квартире?
– Три.
– Маловато для вдохновения.
– И большая терраса. Веня ее любил больше, чем меня.
«Так вот о какой четвертой комнате говорил поэт!» – подумал про себя Нежинский.
В моей трехкомнатной квартире
ты была четвертой
комнатой, где даже в настроении противном,
днем перечеркнутом,
уютно теплилась заря в глазах,
благоухала дрожь,
являлись чувства на рогах
прикосновением кож.
Не нужен был стук языка о зубы,
инструментом, совершенней, чем слова,
ты топливо по кровеносным трубам
моим гнала.
Сорвать одним движением ткань,
как раздвигают одежду окон,
чтоб разум в отключку – с интима пьяный,
готовый рассмеяться в глаза порокам,
давился мякотью
и соком.
Четвертая комната любимая,
откуда не хотел уходить… И утро
находило меня здесь ленивым,
вдохновленным, беспутным.
– Значит, вы не скучаете после?
– Скучала, это слово здесь не уместно. Я пыталась занять себя чем-то, а в голове только его голос, но не у одной меня. После смерти поэта его стихи буквально сметали с полок магазинов. Лучший художник – мертвый художник, эта фраза как нельзя лучше подходила к Нежинскому.
– Значит, вам выгодна была его смерть?
– Я его не убивала.
– Тогда кто же?
– Я думала, вы мне скажете.
– Без вас я не справлюсь, – сделал влюбленные глаза Зоран.
– У него была навязчивая идея – посмотреть сколько народу соберется на его похороны. Будет ли его больше, чем у Серого. Вот о чем переживал Веня.
– Да, амбициозненько.
– Не то слово. Я тогда в