– Что ж, рад видеть тебя в добром здравии, – заметил Годзо. – Взгляни-ка, что я принес: это рыба-тай [134]. Ее выловили близ Акаси и только нынешним утром доставили на лодке. Прежде чем мне уйти, отведай ее. А я полюбуюсь тобой. – И Годзо достал завернутую в свежие листья рыбину.
Лицо Мунэ озарилось улыбкой.
– Нынче мне привиделся чудный сон. Он оказался в руку: то был знак, суливший удачу. И верно, вы подарили мне «тай»!
Мунэ разделала и приготовила рыбу и подала сначала матери с братом, потом уселась по правую руку Годзо и стала прислуживать ему. Мать взирала на дочь с нескрываемой радостью, Мотосукэ же делал вид, будто не замечает, как счастлива Мунэ.
Годзо едва сдерживал слезы.
– Восхитительно, – пробормотал он и еще усерднее задвигал палочками, принуждая себя съесть больше обычного. Наконец он сказал: – Сегодня я проведу ночь здесь. – И остался.
Наутро он поднялся чуть свет и направился домой, бормоча под нос «Росистую дорогу» [135].
Там его уже поджидал отец. Госодзи был в бешенстве.
– Ты не сын, ты – гнилая опора в доме! – вопил он. – Ты забыл о чести семьи, ты обманываешь отца и мать, губишь себя! Ты перешел все границы! Вот сообщу о твоем поведении наместнику правителя, он сурово накажет тебя и лишит права наследства! Не смей отвечать, негодяй, не желаю я слушать твоих оправданий! – Госодзи ярился пуще обычного.
Но тут вмешалась мать Годзо:
– Прошу вас, не надо… Я передам Годзо все, что вы говорили нынешней ночью, а там поглядим, что нам делать. Годзо, умоляю тебя… Пойдем…
Госодзи нахмурился – как-никак, Годзо был его сын, – но сдержался и молча ушел к себе. Мать, обливаясь слезами, взывала к Годзо. Наконец тот поднял голову и посмотрел на нее:
– Право же, матушка, мне нечего вам сказать. Молодые скоры в жизненно важных решениях и никогда не раскаиваются впоследствии. Меня не влечет богатство, но ослушаться вас, оставить родимый дом – это великий грех. Не подобает так поступать человеку, вот я и решил: отныне я повинуюсь долгу. Прошу вас, простите мои прегрешения… – В его лице читалось искреннее раскаяние.
Мать Годзо возликовала.
– Если ваша любовь предопределена Небесами, то непременно настанет день, когда вы сможете соединиться, – сказала она, пытаясь утешить сына, и поспешила к Госодзи рассказать ему обо всем.
Госодзи призвал сына.
– Не следует доверять такому лжецу, как ты, – проворчал старый Госодзи, – но придется. Мой старший мастер слег с коликами в постель, а подручные – эти паршивые воры – так и норовят стянуть то, что плохо лежит. Сколько раз уже прятали по углам рис и саке! Так что сходи проследи за порядком, а потом наведайся к мастеру, справься там о его здоровье. Стоит ему отлучиться, как добро утекает сквозь пальцы… Да поторапливайся!
Годзо поспешил выполнить приказание. Даже не обуваясь, он побежал в винокурню, зашел к мастеру и вернулся.
– Все в порядке, не извольте беспокоиться, батюшка, – доложил он.
– А тебе очень к лицу этот фартук! – заметил Госодзи. – Словно сам бог богатства надел его на тебя. Запомни, отныне ты будешь трудиться в поте лица, изо дня в день, до первого дня весны [136], а если прервешься, чтобы поесть, не забудь заодно облегчиться. Пусть высится наша Гора сокровищ! Надобно не упустить бога богатства! – Госодзи мог толковать лишь о деньгах. – И вот еще что: в твоей комнате целая куча книг или как их там называют. Ты корпишь над ними ночи напролет, жжешь попусту масло. Богу богатства это все не по нраву, уж будь уверен. Но если ты отнесешь книги старьевщику, то потерпишь убыток. Почему ты не хочешь вернуть их в лавку и потребовать назад свои деньги? Подумай, пристойно ли это – знать то, чего не знают отец и мать? Сказано же: «Дитя, не похожее на родителей, – чертово семя!» Воистину так! Это сказано о тебе, – брюзжал старый Госодзи.
– Я буду во всем послушен родительской воле, – поклялся Годзо и каждый день, надев фартук и подоткнув подол кимоно, отправлялся на винокурню, трудился не покладая рук, к великой радости Госодзи. «Теперь бог богатства может быть доволен нашим Годзо», – ликовал он.
Годзо не появлялся, и Мунэ окончательно слегла. Наконец настал день, когда Мотосукэ с матерью поняли: она не протянет и суток. Бесконечно скорбя, они украдкой послали за Годзо. Тот ожидал такого исхода, и, хотя не видел своими глазами страданий Мунэ, сердце его разрывалось от жалости. Получив известие, он тотчас же поспешил в дом Мотосукэ.
– Сбылись мои худшие опасения, – проговорил он. – Говорят, что любящие соединятся в следующем рождении. Не знаю, истинно ли все это, но я не могу надеяться на загробную жизнь. Все обернулось так скверно… Поэтому я прошу завтра же утром прислать Мунэ ко мне в дом невестой. Будь то на тысячу лет или только на краткий миг, но мы соединимся с нею как муж и жена! И пусть мои батюшка с матушкой будут при этом. Это все, о чем я прошу. Мотосукэ, позаботься, чтоб все было как подобает, – я полагаюсь на тебя.
– Я выполню твою просьбу, – ответил Мотосукэ. – Но и ты подготовься к ее прибытию подобающим образом. – Он казался бодрым и оживленным.
Мать вздохнула:
– Долго же я ждала того дня, когда Мунэ покинет наш дом невестой… Так долго, что даже устала от ожиданий. Но теперь-то я знаю, что это свершится завтра, и душа моя успокоилась. – Казалось, мать вот-вот затанцует от радости. Она приготовила чай, подогрела саке, потом подала его Мунэ, и та обменялась чарками с Годзо в знак скрепленья союза трижды три раза, а Мотосукэ исполнил свадебную песнь. Но тут колокол пробил «первую стражу» [137], и Годзо поднялся.
– В этот час у нас запирают ворота, – сказал он и поспешно откланялся. А мать с детьми все сидели в сиянье луны и проговорили всю ночь напролет.
Едва забрезжил рассвет, мать достала белое торжественное косодэ [138] и стала готовить дочь к свадебной церемонии. Укладывая ей волосы в прическу, она вздохнула:
– До сих пор помню день своей свадьбы.