Мунэсада был любвеобильным мужчиной, и ему очень нравились яркие праздники. Однажды он предложил государю увеличить число танцовщиц на ежегодном празднике урожая [53]. Он объяснил это так: «Когда будущий император Тэмму скрылся от мира и пребывал в Ёсино, в качестве предзнаменования того, что он будет править страной, с неба сошли пять небесных дев и танцевали для него. Вот хороший пример того, что исстари на празднике бывало пять танцовщиц, а не четыре».
Император Ниммё любил женщин, как и Мунэсада, он немедленно издал указ, чтобы церемонию праздника сделали особенно пышной. Министры и советники со всем тщанием наряжали своих дочерей, готовясь к тому, что на кого-то из них может пасть глаз императора. Но император лишь мельком на них взглянул – ничего не поделаешь… Как девам – жрицам в великих храмах Исэ и Камо, им с тех пор и до старости суждено было безвыходно провести жизнь при дворе.
Поэзия нашей страны в правление Ниммё снова стала расцветать, и, помимо Мунэсады, были такие прекрасные поэты, как Фунъя но Ясухидэ, Отомо но Куронуси, монах Кисэн [54]. И среди женщин тоже попадались такие, как Исэ и Комати [55], они слагали стихи, коих не бывало в древности, и оставили в веках свои имена.
По случаю сорокалетия императора монах из храма Кофукудзи сложил «долгую песню» [56], и когда государь в нее заглянул, то заметил: «Только монахи продолжают слагать длинные стихи!» По правде говоря, стихи были не очень, но тогда, наверное, казались свежими из-за редкой формы. Хитомаро, Акахито, Окура, Канамура, Иэмоти [57] – их «долгие песни» к тому времени, кажется, уже никто не помнил.
В другой раз император сказал Кукаю: «Со времен императора Кинмэй и императрицы Суйко к нам по очереди приходили разные буддийские сутры, но мы до сих пор не имеем полного собрания буддийских книг. А как с книгами вашей секты Сингон?»
Кукай ответил: «Сутры – это как медицинские книги „Су вэнь“ и „Нэй цзин“ [58], которые врачи изучают, чтобы все знать о движении пневмы и шести каналах. А наши молитвенные заклинания похожи на лечение корня болезни при помощи выбора действенных снадобий, таких как астрагал, женьшень или ревень, в соответствии с причиной болезни и ее признаками. Сутры и молитвенные обряды – это два колеса одной повозки, и только если вращаются оба, на нашем пути будет продвижение».
Император кивнул и пожаловал ему щедрый подарок.
Желая уличить похождения любвеобильного Мунэсады, император переоделся в женское платье и проскользнул за тростниковый занавес в торцевом помещении женских покоев дворца. Мунэсада не ожидал подвоха и дотронулся до рукава одежд императора, но тот не откликнулся. Тогда Мунэсада прочел стихи:
Словно цветы ямабуки,
Желтый наряд этот чей?
Но ответа не слышно —
Рта, что ли, нет у него?
Верно, это цветок кутинаси! [59]
Государь снял женское облачение и посмотрел на Мунэсаду. Тот сконфузился и хотел скрыться, но государь его остановил: «Вернись!» Уж очень все это позабавило императора. В Древнем Китае ведь уже было, что слуга откусил от персика и протянул его своему господину: «Отведайте, вкусно!» [60] Господин счел это знаком верности – так и в случае с Мунэсадой. А стихотворение, говорят, впервые указало на то, что желтый цвет наряда «ямабуки» дает гардения кутинаси.
Супруга императора Дзюнна, ныне вдовствующая императрица, была дочерью придворного Татибаны но Киётомо [61]. Однажды монах из храма Эндайдзи, родового храма Татибаны, возвестил: «Мне во сне явился почивший государь и повелел: надо поклоняться богам рода Татибана в императорском храме!» Правящий император Ниммё намеревался это исполнить, однако вдовствующая императрица возразила: «Род Татибана не принадлежит к императорскому. Будет непочтительно проводить государственные церемонии пред их божницами». Дозволение не было дано. Храм рода Татибана [62] перенесли на берег реки Ходзугава, где сейчас святилище Умэномия.
Вот такой, почти мужской характер был у вдовствующей императрицы. Мунэсаду она считала дурным человеком и в душе не любила. Когда скончался бывший император Сага и был объявлен государственный траур, Томо но Коваминэ, Татибана но Хаянари и другие воспользовались случаем и замыслили мятеж [63]. Принц Або [64] прослышал про заговор и сообщил об этом, поэтому дворцовая гвардия немедленно задержала мятежников. Говорят, что и тут вдовствующая императрица не смолчала: «Надо применить к ним самую суровую кару», – она считала, что Татибана но Хаянари опозорил весь их род. Наследного принца Цунэсада [65] объявили главарем этого заговора, и он ушел от мира, взяв монашеское имя Кодзяку. Многие люди сокрушались: «Эх, дурные примеры, когда уходят в монахи и оставляют трон, есть в китайских книгах, вот и научились у них…»
В третьем году эры Касё [66] император Ниммё скончался. Государя похоронили на горе Фукакуса уезда Кии [67], поэтому его стали называть императором Фукакуса. Мунэсада же в ночь погребения императора исчез неизвестно куда. Причина в том, что он опасался гнева вдовствующей императрицы и двора. Хотя смерть вслед за господином была уже запрещена, люди поговаривали, что Мунэсада едва ли остался жить. На самом же деле он сменил костюм придворного на соломенную накидку и шляпу странника, пустившись в скитания.
Однажды ночью, когда Мунэсада затворился для молитв в храме Киёмидзу, дама Комати тоже в соседней келье проводила ночь в бдениях [68]. Она услышала, что рядом не простой человек читает сутры. Уж не Мунэсада ли? – так она подумала, сложила стихотворение и отправила ему:
Когда, по дорогам скитаясь,
Спишь на камнях,
Холодно очень.
Рясу свою
Не одолжите накинуть?
Ставший к этому времени монахом Мунэсада узнал руку Комати, достал свою дорожную тушечницу и на обороте послания начертал:
Отринул я мир,
Без подкладки
Простая ряса монаха,
Тонка, даже если накинуть, —
Возляжем под нею вдвоем!
Отправив эти стихи, он спешно удалился.
«Так это был он!» – поняла