Решение Арчила Горького стать Горьким представляется мне триумфально-провальной стратегией при игре в прятки, которыми является любое переселение, любой побег, – кто не спрятался, я не виноват, кто не спрятался, тот не виноват, кто не спрятался, никто не виноват. Это ж надо – взять себе в качестве псевдонима псевдоним, многозначительное имя нарицательное для носки в мире, где оно ничего не значит, – горррки – пророкотала школьница, на мгновение вылезшая из наушников, как черепаха или улитка. В этом крике не возникло ни мышьячного привкуса, ни марксистской эмпатии, ни непристойного приказа ошалевшим брачующимся. Как и его эпоним, Арчил был сентиментальным инфантильным человеком, всю жизнь прохныкавшим о своей матери, погибшей от голода во время турецких игрищ, – старшую сестру растерзали у впечатлительного мальчика прямо на глазах. Всё это, как знать, отложило свой отпечаток: кроме повторяющегося десятки раз портрета с матерью, морщинистой Ниобой, его остальные шедевры представляют собой нефигуративные подтёки, похожие на фрагменты женских тушек, смазанных то ли желанием, то ли пресыщением (натурщицы, художницы, журналистки, актрисы, искусствоведки оставляли на его полотнах кто башмачок, кто лапку, кто грудку – лица были ему пресноваты).
Смерть его, как часто бывает, наступила от усталости.
Всё шло совсем неплохо: выставки в МоМа, дружба с Бретоном, рождение темноголовых, похожих на жуков, дочерей, которых он регулярно переименовывал.
Все его журили (его жёны, его патронессы, их мужья), но терпели, терпел и он.
Но в одну прохладную весну что-то не задалось. Сначала был поставлен диагноз рака простаты (из-под сцены вырываются клочья назидательного адского пламени и такты Don Giovanni), потом диагноз был отменён, и напившийся на радостях везунчик попадает в автокатастрофу, растерзавшую ему правую руку и шейные позвонки. На шею водрузили гипсовую скобку, руке предсказали бездействие.
Разодрав доспехи, здоровой левой рукой Арчил Горький соорудил уже иную скобку и тем закрыл период.
Тут уж и мне надо было спешить на поезд. Будем прощаться. Я посмотрела долго-долго (как в кино) на голову быка, которую также можно было интерпретировать как трамвай. Обратный, отражённый путь только уверил меня в ощущении приторности заброшенных фабричных корпусов, каналов, церкви. Во сне ты понимаешь, что уже видел этот сон и что понимание это тебе снится также.
Сладко знать: ты ничего не знаешь, ты ничего не знаешь о будущем, но теперь ты знаешь о будущем хоть что-то – в этот город ты не вернёшься никогда.
Modern Talking
День засорён трудом.
В этой мутной тёплой гуще мелькают подводные солнечные пятна.
Что они?
Это – ты сама, ты вся, ты та, доходящая до себя сегодняшней только бликообразно.
Это – сизые черничные кусты в сосновом лёгком корабельном лесу, лес сверху раскрыт, беспомощен: у леса сняли (и потеряли, закатилась) крышку, как у алюминиевого бидона, и залили холодным солнцем.
Ослепительный свет льётся на маленькие насекомообразные яркие ягоды. Ты находишь их на ощупь. На ощупь. Они торчат, как жесткие, блестящие, весёлые клещи на собачьем пузе. Ягод здесь без счёта, сизые созвездия, уходящие в приземную тень. Лыбишься свой товарке по младшему пионерскому отряду Тане – синими губами, фиолетовыми дёснами, лиловым языком, зубами, как чёрный жемчуг. В малиннике кряхтит и трещит корпулентная воспитательница отряда. Малинник мстительно колется, защищаясь. Воспитательницу зовут Гера. После отбоя ты, взращённая на мифах Древней Греции, высушенных до неузнаваемой плоскости педантом Куном, заискивающе и надменно (сызмальства тебе удавалось это сочетание) заявляешь ей, что Гера, мол, это богиня-воительница. Усатая богиня польщена, взволнована.
Сорок панамок покачиваются в черничнике, как группа медуз на солнечной волне.
На горячей траве на просеке, заросшей полным прозрачного пламени цветком иван-чай, сидит человек Андрей. Кто он? – не было понятно и тогда, а уж сейчас совсем пропало – без следа.
Можно не помнить и не забывать одновременно.
Человек Андрей приблудился к лагерю. Приблудок, придурок. Держали его для чёрной работы, на чёрный день. Выносить помои, чинить рухлядь. Он сидит на траве, щурится, закрывает лицо от солнца рукой. Чтобы лучше видеть тебя, дитя моё.
Ты не помнишь ни лица, ни голоса, ни очертания, но только помпезную неловкость своего положения. Все знают – в тебя влюбился придурок, прибившийся к пионерскому лагерю. Это так жалко-жалко, что никто и не думает дразниться. Все понимают. Он следует за тобой по пятам, глаз не сводит. По своему острову, по его пенной кромке следовал за Мирандой обеспокоенный своим желанием Калибан, изредка предлагая принцессе хорошие вещи: водоросли, коряги, пушистые дудки стеблей. В обмен она учила его говорить – она наполняла совершенно новыми словами его помыслы, чтобы тем горше он мог узнать: она никогда не повернётся к нему.
В черничнике сейчас человек Андрей страшно занят. Он сцеживает с веточек ягодки и ссыпает тебе в ладонь. Ритуал: он угощает тебя, и балует, и смотрит напряжённо, сурово, по-хозяйски, как ты их глотаешь. Если ягоды высыпались, он их собирает, придавливая. Ты благосклонно ждёшь и томишься.
Ты отмахиваешься от могучих комаров Карельского перешейка. Восьмилетняя повелительница придурка. Ни лица не помню, ни очертания. Только смутно – он был кудрявый. Но не такой кудрявый, конечно, как ты. Торчали там какие-то сухие пегие кудельки. Твои же локоны тогда были как горящие сливы. Почти седые, сизые. Он смотрел на них в изумлении. Miranda – изумляющая. Помню ощущение изумлённого взгляда. Помню нечистые ладони, полные придушенных ягод. Помню его, следующего как тень, – помню его тень. На черничнике, на раскалённой траве.
Ягоды просы́пались, он мучительно улыбается. Потом тыкает пальцем в направлении твоих волос – ты благосклонно объясняешь детским баском: кудрявая. Я – кудрявая. Кудрявым – счастье (присказка твоей плаксивой бабушки). Он покорно, подобострастно подбирает за тобой твои слова.
После родительского дня, рассекавшего лето надвое, в пионерском лагере содрогалась дискотека. Младший отряд туда выпускали на полчаса – поужасаться и тем примириться с отбытием в город родителей, привезших нервным отпрыскам черешни и клубники, полные дизентерии и ночного отчаяния. Прямо посередине дискотеки стоял маленький телевизор, из которого неслись неземные звуки вокально-инструментального ансамбля Modern Talking.
Внеполые фигурки, отсюда кажущиеся сродни сомовским маркизам (локоны до пояса, золотые и серебряные, башмаки и каблуки –