Я жадно, по-беличьи уносила книги в свою комнату и там эскапировала, входя тенью в этот радушный радужный хоровод, избегая теней собственного дома, молчаливых, отчаявшихся, горьких, прозрачных, слабых.
«Какая же это была дружная семья: жили мы очень дружно… По наружности Мария Александровна была очень красива – во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич был очень счастлив в семейной жизни».
Уход на виселицу старшего сына, неловко покусившегося на цареубийство, седовласая красавица-мать оркестровала, как и положено римлянке, аккуратным: мужайся.
Все это было упоительно не похоже на незадавшуюся домашнюю полутьму: отец и кот сидели на кухне, пропахшей вареной рыбой хек (изредка – спинки путассу), они ждали, когда вернется мать, та всегда задерживалась, жизнь происходила в невыносимой тишине ожидания.
Тем временем в семье Ульяновых играли шумно и весело: «Всегда выступали солидарно». Игры: брыкаски, индейцы, черная палочка.
Почему из шести образцово златоволосых образцовых детей ты прильнула сердцем именно к ней?
Близость к брату, чуть ли не мотив двойничества, при этом почти ничего не известно, пустяковая внезапная гибель в тифозном корпусе. Пока родители расходились молчать по своим комнатам, ты бежала надевать то платье, и перед зеркалом начинался обряд преображения: Оля/Яло.
Когда силы играть в брыкаски (что же это все же была за игра?) иссякали, дети вели журнал и записывали туда загадки.
«Из меди, из рога, из льна, из стекла,
Сижу у порога светла и кругла.
К земле приникаю единым ушком
И только впускаю хозяина в дом».
Мое лучшее платье, пуговичка у пояса – мы с Володей на катке, никто не сравнится с моим братом – он несется по льду, целенаправленный и грозный, ледяная пыль стоит за ним столбом, как торнадо, и сердце сестры стучит бумбумбум.
Братья и братья Друскины. История раздражения
Маше Бродской
М. С.: Ты спишь?
Я. С.: Ты спишь?
Не совпадали темпераменты
Братство заключается, пожалуй, в единстве воспоминаний, которые более разделить не с кем. Никто не хочет и никто не может. Михаил и Яков помнили всё одно и то же: помнили рыжую ражую рыхлую остроумную женщину – свою мать, очень музыкальную – она всегда насвистывала, напевала, постанывала. «Варварский орган», – усмехался отец, любившей её той любовью, у которой нет выхода. Со времени её смерти (нанесшей братьям урон различной степени тяжести, то есть для одного это было землетрясение, скажем, в четыре балла – трещины, осколки, пыль, а для другого в восемь), он весь от этого стал обломки; я пишу это в съёмной квартире в Сан-Франциско, в сортире прибита таблица, объясняющая балльность.
Кто они были, как не соединяющиеся сосуды памяти.
Вот у них в памяти наступало лето. Дача: ловили и головастиков – содержались в банках, и ящериц, и кузнечиков, и лягушек – взяв на ладошку, поглаживали их вздымавшееся со страху брюшко; жаб не боялись, хотя нам говорили что от них бородавки.
Белая глухая дачная ночь: они лежат в сырой серой комнате и от усталости пялятся друг на друга – как злобные совята, у одного глаза зелёные, как кружовник, у другого карие, как вишни. Мы так долго смотрели на одни и те же вещи, мы уже не помним, что было вещи, а что – наши слова друг другу о вещах: тысячи раз мы рассказывали друг другу одни и те же истории.
Старший встаёт, подходит к сбитому из почтовых ящиков столу и принимается записывать. «Ну что, что ты там пишешь», – устало сипит младший (капризный красавчик). Глаза слипаются, первый, самый яркий явный нежный сон – узор на обоях, невнятные соцветия, жухлая листва.
«А вот что хочу, то и пишу». И старший пишет: ночь прочь дочь не дурачь обруч не плачь.
Раздражение – это узнавание, это память об общих приступах смеха, раздражение – это тоже своего рода обобществление. Но и всегда – желание встать, выбежать, убежать.
Итак: один был щёголь, а другой был аскет, этот – сластолюбец и гурман, а тот – святоша и девственник, ну и так далее: выскочка и заика, педант и растеряха, зрелище и невидимка, специалист по Баху и специалист по Баху. Брат и брат.
Младший брат Михаил любил пароходы на Неве (особенно в начале и конце навигации), балерин, их ледяные ровные конечности и личики королев из колоды карт, любил возвращаться по Невскому в четыре часа утра (вообще любил темноту), запах пота на ипподроме (разные запахи пота – и человечий, и звериный), молчание своего учителя перед тем, как он изречёт невероятно смешную непристойность и тут же методом каламбурной и макаронической алхимии калейдоскопически размножит её на двадцать шесть подвластных ему наречий. (Двадцать шесть? Вы это сериозно?) Младший любил, как выглядит его имя над или под статьей либо рецензией в сборнике либо в журнале, от этого в сердце происходил сытый лёгкий щелчок, любил включать радио и слушать ложь и знать, что это ложь, и знать, что ложь знает, что он её узнаёт и слушает.
Старший брат Яков любил, когда обрывался заусенец, либо в глаз попадала ресница-мошка, либо выпадала пломба, – всё это были ему надёжные знаки его существования, а так он не был совсем уверен, что он существует. Все унизительные обязанности существования – утрата ключей, выдавливание стёкол из очков, забывание и возвращение (так повторить четыре раза подряд) за портфелем – всё это казалось ему необходимой платой, утешительным наказанием – ну и пусть неизвестно – за что.
Также до судороги старший любил своих чудовищных болтливых друзей-фокусников, надменных, жеманных, желчных, не принимавших его всерьёз, принимавших его всерьёз, только когда он музицировал.
Когда он погружал свои пальцы в фисгармонию, они там как будто раскрывались-растворялись – как у красавицы, нежащей пальцы в тёплом жирном молоке.
Девочка с породистым растерянным лицом сказала: «Яшка, по-моему, играет на фортепиано лучше Миши». «Да, – согласился её спутник, – намного лучше».
Но главное, отчего стали они непоправимо расходиться, утрачивая связь, – Михаил и Яков по-разному любили своё время.
Михаилу нравилось