Свиные клубы было одно военное изобретение. Несколько семей сносили свои объедки в общую кучу и скармливали их поросёнку. Тот вырастал в свинью, свинью забивали, и тогда семьи делили её мясо. Таким образом никому не нужные объедки превращались в свиные отбивные и бекон. А свиных отбивных в продаже давненько было почти не найти.
Миссис Эллистон, жена тортоновского управляющего, то есть человека, который возделывал Тортонам имение, собирала картофельные очистки, хрящи и всякие прочие ошмётки еды в ведро. Туда же подкидывал своё и Фред, а я забирала это ведро с конюшен домой, и Сьюзан подмешивала наши отходы. Потом она варила из этого вонючего месива пойло для миссис Рочестер. Работы хватало.
Джейми обожал миссис Рочестер. Кормил её, поил, выгребал навоз, стелил свежую солому, чесал ей спину палкой и пел ей песни, насколько я знаю. Сама я обходила её стороной. А Рут она нравилась. «Очень дружелюбная свинка», – говорила она.
Рут поставила во дворе небольшой столик и вынесла кухонный стул. Там, на солнышке, рядом со свинарником, она занималась, пока Боврил нежился у неё на коленях, а несушки клевали травку около её ног.
– А у вас в Германии были свиньи? – спросила я у неё как-то.
– Конечно, нет. Евреи свинину не едят.
– Не, не для еды. В смысле, просто так.
Она подняла на меня глаза.
– Свиней просто так никто не держит. У нас были только лошади и собака.
– А сколько лошадей?
– Три. У каждого своя: у отца, у мамы и у меня. – Она почесала Боврилу за ушком. Тот упёрся ей в ногу лапой и выпустил когти. Рут это нисколько не смутило. – В детстве у меня был серенький пони по имени Шнеефлоке – Снежинка. Когда я его переросла, мы отдали Снежинку моим двоюродным братикам.
– Двоюродные – это как? – спросила я и потянулась за сновавшей у ног Пенелопой. Та поспешно закудахтала и кинулась прочь.
– Это дети брата моей мамы, – ответила Рут. – Вот если у тебя когда-нибудь будут дети, и у Джейми будут дети, то вот друг другу они будут двоюродными.
То есть, значит, Рут знает такие английские слова, которых не знаю я. Непорядок. Я так и сказала.
– Так ведь я английский ещё в школе учила, – ответила Рут. – А потом в лагере для интернированных быстро дело пошло. Я очень старалась, потому что знала, что для университета нужен свободный английский.
– А зачем тебе в университет?
– Хочу, как отец, – коротко ответила Рут.
Мой отец работал на доках. У нас в округе все отцы там работали.
– А где сейчас твои двоюродные братья?
– Много вопросов задаёшь, – одёрнула меня Рут. Но я ждала, и она, вздохнув, призналась: – Они до сих пор в Германии. Мой дед по маме и мамин брат, то есть мой дядя, оба служили в кавалерии. Дядя сражался за Германию в Первой мировой. Он считает, что в Германии для него безопасно, хоть он и еврей. Думает, ему зачтётся его служба Отечеству.
– Это что же, он против нас сейчас воюет?
– Сейчас он вообще не воюет, – ответила Рут. – Стар он для этого.
– Но раньше воевал?
– Раньше воевал. Он же предан Отечеству. В этом его не упрекнёшь.
Конечно, упрекнёшь. Он же воевал за врага. Германия – враг. Всякий раз, как я уже начинала забывать об этом, Рут мне напоминала.
Встряхнув головой, Рут проговорила:
– Из Германии сейчас письма не дождёшься…
– Что, от бабушки нет вестей?
– Ни от кого нет.
Близилась Пасха, и Мэгги на две недели приехала домой. В первую ночь мы долго не спали, перешёптывались, лёжа в кроватях.
– Я всё время волнуюсь за Джонатана, а если не за него, то за маму. Плюс тоска по дому страшная, всё время одиноко. Тебе хорошо, ты здесь. Нечестно.
Светомаскировку мы не поставили, и в окно между кроватями лился лунный свет.
– Ненавижу школу. Раньше было нормально, но теперь просто ненавижу.
Я рассказала Мэгги про бабушку Рут и добавила:
– У нас с Джейми, по идее, тоже должна быть бабушка.
– Естественно, – согласилась Мэгги. – Даже две.
Меня передёрнуло. Кто знает, может, эти бабушки были такие же гадкие, как мама. Может, это и хорошо, что я их не помню.
– Жалко, что из лондонского жилья у тебя ничего не сохранилось, – заметила Мэгги. – После вашей мамы наверняка могли остаться какие-то вещи.
Мэгги любила меня всем сердцем, но понять, каково мне там жилось, она бы никогда не смогла. Это знали только Стивен Уайт да Джейми. От Стивена я давно ничего не слышала, а насчёт Джейми надеялась, что он забудет.
– У нас в принципе вещей было не ахти, – нехотя сказала я. – Фотографий там или книг – ничего такого. – Я высунула правую ногу из-под одеяла. – У меня вот шрам остался – он и будет мне память о маме.
– Шрам у тебя не от мамы, а от Сьюзан, – возразила Мэгги. – Это хороший шрам.
– Наверно.
– Зато у тебя останутся другие шрамы. – Мэгги перевернулась на спину. Я заметила, как она сжимает в кулаках края простыни. – У всех есть. Не на теле, в душе.
Я глубоко втянула воздух. Выдох. Вдох. Почти как на шпиле – дышать больно и тяжело. Трудно представить, что за шрамы могут быть у Мэгги.
– В общем, – продолжала она, – жизнь в школе та ещё. Все постоянно боятся, новости только о смертях. И этот курьер с телеграфа на своём велосипеде вечно.
В присутствии Мэгги Рут ещё больше помалкивала.
– Она вообще с вами разговаривает? – спросила меня Мэгги.
Я пожала плечами.
– Иногда. Но так, не очень.
– Со мной разговаривает, – вдруг сказал Джейми. – Когда вы на лошадках уезжаете.
Сьюзан сказала, что последняя пятница перед Пасхой называется Страстной. В эту пятницу, пояснила она, люди вспоминают, какие страсти пережил Иисус на кресте.
– Но в этом году, – добавила она утром Страстной пятницы, – сегодня и для Рут особенный день. На эту пятницу выпадает первый день еврейского праздника, Песаха.
Ближе к обеду Сьюзан разлила по маленьким плошечкам солёную воду и велела Мэгги расставить их по одной напротив каждой тарелки. Мне она выдала несколько стебельков петрушки и сказала положить по одному у каждой плошки с водой.
– Где ты достала петрушку? – удивилась я. Огород мы уже засеяли, но проклюнулись пока только редис и латук.
– У миссис Эллисон в парнике несколько кустиков перезимовали, – ответила Сьюзан.
А потом она открыла одну из